Витольд замолчал, улыбаясь украдкой, мечтательно.

Мне вдруг сделалось завидно. Я не мог бы назвать ни одну сферу человеческих увлечений, которая занимала бы меня с такой же неодолимой силой. История, искусства, юриспруденция, медицина — все они были для меня одинаково безразличны. Я мог себя обманывать какое-то время, пока обучался в университете, но — руку на сердце положа — учился я больше ради того, чтобы занять время и не слыть бездельником, нежели для чего-нибудь другого.

Витольд же бредил своей ксеноэтнографией, а когда обстоятельства разлучили его с любимым предметом, столь же страстно увлекся палеонтологией. В будущем же он наверняка найдет способ совместить оба этих научных интереса. Начнет изучать ксенопалеонтологию, например. И всегда он будет увлечен, всегда будет готов к любому риску ради счастья прочитать какой-нибудь экспедиционный отчет или разобрать ящик с коллекцией.

Очередной раз я убедился в том, что в определенной степени Витольд выше меня. Под комбинированным воздействием домашней наливки и недавних шокирующих событий я готов был признать это открыто. Раньше я как-то вообще не задумывался о подобных вещах, но тут поневоле пришлось.

— А дальше что было? — спросил я, преимущественно для того, чтобы отделаться от неприятных мыслей.

— Дальше? — Витольд очнулся от своей мечтательности и сказал буднично: — А дальше вы знаете, Трофим Васильевич. Вы приехали из Петербурга раньше ожидаемого срока и были весьма недовольны тем, что застали у себя дома.

— Знаете, Витольд, чего я никак не пойму? — произнес я. — Какие обстоятельства способны превратить профессора Петербургского университета в бандита и снабдить его шайкой вооруженных пришельцев?

— А ведь это, пожалуй, основная проблема, не так ли? — подхватил Витольд.

Неожиданно на пороге возник Серега Мурин. Он долго глядел попеременно то на меня, то на Витольда вытаращенными глазами. На его губах пузырилась пена.

— Го-го-госпожа Д-думенская! — выпалил он наконец, пуская целые веера слюны. — И-и-изв-волите принять?

Я посмотрел на Витольда. Тот поскучнел, краска побежала по его скулам.

— Отказать нельзя, — проговорил наконец Витольд, едва ли не виновато.

— Да я не одет, и с дороги уставший, не говоря уж о наливке, — забормотал я. С похожим чувством я пытался отговориться нездоровьем, когда отец отправлял меня в гимназию при невыученном домашнем задании.

— Нет, — повторил Витольд, сползая с подоконника и снова делаясь прежним, — Думенской отказать нельзя. — Он повернулся к Мурину: — Она одна пришла?

— С Ха-ха-ха… — Мурин не договорил. Это «Ха-ха» прозвучало совсем безрадостно.

Витольд махнул рукой, позволяя Мурину не оканчивать слово.

— Ты куда их проводил? В «малую гостиную»?

Мурин кивнул и обтер рот тыльной стороной ладони.

Витольд повернулся ко мне.

— Встаньте, пожалуйста, Трофим Васильевич.

Странно, но я повиновался без всякого внутреннего сопротивления. Тот тихий голос, что живет в голове у всякого человека и следит за сохранностью всего, что ему дорого и ценно, нашептал мне не противиться. Поэтому я безропотно поднялся, а Витольд осмотрел меня с головы до ног и сказал:

— Халат, пожалуй, замените на домашнюю куртку.

— У меня нет, — сказал я.

— Покойный Кузьма Кузьмич располагал целым десятком домашних курток, одна другой краше, все атласные, с бархатными вставками, — возразил Витольд. — Позвольте, я принесу.

— Я при-при-принесу, — вмешался Мурин.

Он опрометью выбежал из комнаты и скоро действительно возвратился с названным предметом одежды из темно-зеленого атласа с разводами.

Я переоделся.

Витольд смочил ладонь остатками чая, остававшегося еще в моей чашке, и пригладил мои волосы.

— Теперь идите. Просите вас простить великодушно за заминку. Объясните, что с дороги утомлены и заснули. Она не станет извиняться насчет своего бесцеремонного вторжения, но если все-таки извинится, скажите — «пустяки». Я подам в гостиную чай минут через семь. За эти семь минут вы должны сказать Софье Дмитриевне, что чрезвычайно рады знакомству с нею и что предполагали нанести ей визит не далее, как завтра, — обстоятельства вынудили вас отправиться в Петербург и пренебречь своим долгом соседа. После чего, пожалуй, похвалите здешнюю природу.

— А потом?

— Потом приду я с чаем, и Софья начнет со мной обычную свою перестрелку… Ступайте же и помните, что вы удивлены и обрадованы.

— Да, — промолвил я, — я точно удивлен.

Софья Дмитриевна Думенская ожидала меня, как и докладывал Мурин, в так называемой «малой гостиной» — тесной комнатке, расположенной справа от залы с ситцевыми диванами. Я еще не придумал, как ее использовать, и до сих пор она стояла закрытой. Там имелись софа на низеньких кривых ножках с разбросанными по ней подушками домашней вышивки, табурет и крохотный столик с лампой. На полу лежал круглый коврик домашней же работы, сплетенный из разноцветных веревок.

Софья была в черных облегающих брюках с серебряной вышивкой по бедрам. Сапожки из мягкой кожи, также украшенные серебряными узорами, стояли посреди комнаты на коврике, а сама гостья, босая, вольготно расположилась на софе. Под локоть она подложила подушку, ноги поджала под себя, и по всему было видно, что она не чувствует ни малейшего смущения.

Как мне и помнилось, она была совсем не молода, никак не моложе пятидесяти, с загорелым лицом, исчирканным морщинами. Ее яркие светлые глаза сияли, а губы, сморщенные и сложенные в капризном изгибе, были густо накрашены темной помадой.

Молодой человек, спутник Софьи, которого я также видел с нею в первый день моего приезда, сидел на полу, прислонившись плечом и головой к софе. Госпожа Думенская рассеянно теребила его волосы.

При виде меня оба встрепенулись. Софья вынула руку из волос молодого человека и протянула мне для поцелуя. Я приложился к ее холодной, немного влажной кисти и с трудом удержался от дрожи отвращения.

Она улыбнулась и осторожно прикоснулась пальцем к уголку рта, снимая крохотный свалявшийся кусочек помады.

— Решила не дожидаться, пока вы соблаговолите почтить нас, грешных, своим вниманием и нанесла вам визит первой, — проговорила она. — Что же теперь — считаете вы меня легкомысленной?

— Что вы, Софья Дмитриевна! — воскликнул я. — Я вообще взял себе за правило ничего о человеке, тем более о женщине, не считать, пока он сам себя определенным образом не проявит…

Я сунул руки в карманы домашней куртки, отчего локти мои задрались, и я сделался еще более нелепой фигурой.

Дело в том, что я никак не мог найти для себя места в «малой гостиной». Усесться на табурете перед Софьей означало бы выглядеть чуть ли не просителем. Приткнуться к столику рядом с лампой — эдак небрежно, боком, по-гусарски, как будто при мне имеется сабля, — я боялся: столик выглядел хлипким, и если он подо мной развалится…