Тонкая маслянистая пленка покроет замок и камни, пройдет несколько минут – и...

Потребовалось несколько часов.

Гриф пришел в себя уже ночью. Шторм стих, изо рта Грифа при дыхании вырывался пар, но холода Гриф не чувствовал.

Наверное, он должен был удивиться. Но не смог. Он перестал удивляться.

Поднялся по ступеням к замку, провел ладонью по спине одного из каменных львов.

Подумал, что нужно спрятать «блеск» обратно в сейф, но решил, что лучше оставить оружие при себе.

Тут же мелькнула мысль, что не нужно, что ничто пока не угрожает ни ему, ни Маше, но Гриф решил с оружием не расставаться.

Из упрямства решил, наверное.

Грифу всегда говорили, что характер у него сложный. Состоит из упрямства, смешанного в равных пропорциях с настойчивостью и независимостью.

Сейчас он пытался не поддаваться даже собственным желаниям.

Ему хотелось все бросить и бежать по ступенькам винтовой лестницы башни к кольцу, увидеть Машу, убедиться, что все с ней хорошо, что она не нуждается в помощи.

Он даже сделал несколько шагов через зал к ступенькам. И заставил себя остановиться.

Это оказалось сложнее, чем он ожидал. Не настолько тяжело, как в коридоре, когда он пытался остаться самим собой, не стать просто орудием убийства, но все равно – тяжело.

Она там одна... у нее мог начаться приступ... у нее наверняка начался приступ... и даже не один... у Маши бывает по два-три приступа в день... и еще ночной... нужно быть возле нее...

Хорошо, сказал себе Гриф. Нужно идти к Маше. Спрятать «блеск» в сейф и идти к Маше, в пещеру. У нее приступ.

Гриф достал «блеск» из кармана куртки, подержал на ладони, словно любуясь отблесками света на его поверхности.

Перевел взгляд на комод возле дальней стены. Там стояла хрустальная ваза. Снова стояла, несмотря на то что он сам ее разбил автоматной очередью.

Ваза еще не успела принять свой прежний вид, больше всего она была сейчас похожа на огарок свечи, который вопреки всем законам и обычаям рос вверх, обретая форму, прозрачность и твердость.

Гриф шагнул к комоду, протянул руку к вазе – знакомая маслянистая пленка.

Маша...

Конечно, сказал Гриф. Иду, сказал Гриф.

Маслянистая пленка проступала сквозь выбоины в стенах, сквозь пулевые пробоины на дверях, сочилась из-под рваных обоев, застывая, меняя цвет, структуру, превращаясь в камень, дерево и ткань...

Гриф вдруг понял, что ему все это напоминает. Вспомнил и засмеялся, сев на ступеньку.

Классический сказочный сюжет – красавица и чудовище. Дом, который подчиняется чудовищу... до тех пор, пока чудовище остается чудовищем... Девушка, которая захочет попасть домой, попросит, и чудовище не сможет ее удержать. Хотя – это уже «Аленький цветочек», кажется.

Там была злобная колдунья, превратившая героя в монстра.

В чудовище.

Гриф вытер слезы с глаз. Встал и несколько раз глубоко вздохнул.

– Кто ты, хозяин неведомый? – крикнул Гриф.– Покажись!

Тишина.

Гладкие, неповрежденные стены и двери, обои, хвастающиеся свежими красками.

Гриф положил «блеск» в карман куртки. Теперь он чувствовал, что кто-то следит за каждым его шагом. Не смотрит издалека, а словно мягко обнимает за плечи, угадывая каждое движение, прислушивается к мыслям и пытается заставить... уговорить... подтолкнуть...

Об этом лучше не думать, приказал себе Гриф. Он сейчас увидит Машу... И от этой мысли что-то теплое скользнуло по сердцу.

Гриф поднялся на башню.

Спецлагерь не имел ни названия, ни номера.

Просто – «спецлагерь». Месяц назад он именовался Базой Территориальных войск прикрытия. Потом все разом изменилось, старого хозяина, полковника Жадана, куда-то увезли, вместо него приехал хозяин новый, быстро рассортировал бывших обитателей базы на охрану и охраняемый контингент и приступил к несению службы.

Потом еще два или три раза принимал пополнение в обе категории.

Охрану передали прибывшему откуда-то с Севера подразделению во главе с молчаливым майором внутренних войск, оставив начальнику лагеря общее руководство.

И привезли зачем-то патрульных.

Начальник спецлагеря по этому поводу связался с вышестоящими инстанциями, получил распоряжение не умничать, проверил все по своим каналам и решил не вмешиваться.

Территориалы из охраняемого контингента поначалу полагали, что просто находятся на карантине в связи с недоразумением, посему патрульных встретили неприветливо.

Около трети солдат Территориальных войск принимало участие в боях с Патрулем и особо нежных чувств к нему не испытывало.

Как оказалось – взаимно.

Патрульных было гораздо меньше, чем территориалов, но, во-первых, они все-таки подготовку имели еще ту, во-вторых, чувствовали себя несправедливо обиженными, а в-третьих, у них был Алексей Трошин.

Начальник спецлагеря с интересом следил за деятельностью Трошина, даже не без доли симпатии. Насколько вообще начальники лагерей могут симпатизировать заключенным... охраняемому контингенту.

В спецлагере не было заключенных, а был только охраняемый контингент.

Первоначально начальнику спецлагеря было все понятно. Или почти все. Он должен был присмотреть за территориалами, постеречь их, пока не утрясется все вокруг, пока не будут громогласно названы виновные, а невинные исполнители преступных приказов получат амнистию.

Во всяком случае, именно это начальник говорил своим подчиненным.

С появлением патрульных будущее охраняемого контингента стало менее определенным.

То есть так: если территориалы не виноваты, то преступники – Патруль. Если Патруль был прав, то виноваты территориалы.

Эту неопределенность прекрасно ощущал и охраняемый контингент. Посему и отношения между двумя кастами скорее напоминали войну.

А тут еще и Алексей Трошин.

Какого-то черта он остался вместе со своим отрядом, а не отправился в офицерский блок.

Может быть – не хотел бросать своих ребят.

– Мне среди ребят хорошо,– ответил Трошин на прямой вопрос начальника спецлагеря,– уютнее, что ли.

Особой разницы в содержании офицеров и солдат – бывших офицеров и солдат – в спецлагере не было. Разве что ночевали офицеры в комнатах по четыре человека, а солдаты – в длинной, метров сто пятьдесят, казарме.

Ну, и офицеров не отправляли на хозяйственные работы.

Трошин, правда, полы не мыл. Его бойцы хоть и называли командира Лешкой, но такого подрыва авторитета начальства не позволяли ни себе, ни самому начальству.