представляла собой гвардию, хранящую заветы революции, то в «цекистской» статье «По вопросу о двух поколениях» вещи рассматривались в совсем ином свете. Естественно, цитировался там Ленин: «Разумеется, теоретической ясности и твердости в органе молодежи еще нет, а может быть, и никогда не будет именно потому, что это – орган кипящей, бурлящей, ищущей молодежи»[1510]. Лядов, ректор университета, в котором по сюжету училась Таня, объяснял: «Академизм, которым в значительной мере проникнута наша учеба, вреден для нашей молодежи: он калечит ее, отрывает от среды, из которой она вышла, толкает ее ко всяким уклонам от революционного марксизма». Молодежь часто не понимала сложность нынешнего исторического момента. «Естественно поэтому, что новый этап революции, этап глубоких и тяжелых зигзагов и отступлений, на который, несмотря на победоносную гражданскую войну, революция вынуждена вступить, должен был вызвать среди известной части партийной молодежи… реакцию, настроение разочарования и упадочничества»[1511].

Живи Таня при царе, она бы сразу увидела разницу, которую принесла с собой революция. К сожалению, если не она, то многие студенты из ее окружения принадлежали к такой молодежи, «которая не видела самодержавия, часто не помнит буржуазного режима в нашей стране»[1512]. Вообще, молодежи было свойственно заблуждаться. Так, например, на первом этапе еще не оперившееся поколение немецкой социал-демократии отошло от учения Маркса и стало увлекаться ревизионизмом[1513]. «В большинстве случаев наша учащаяся молодежь вербуется из партийного молодняка 19–21 гг., – отмечал Троцкий в своем открытом письме. – Она не обладает достаточным партийным опытом и опытом классовой борьбы». Отрываясь на продолжительное время от «живой практики», она на самом деле имела «тенденцию к потере перспективы»[1514].

Конечно, не весь молодняк потерял веру в революцию, настаивал литературный журнал[1515]. «Мы знаем прекрасно, что те настроения маловерия, которые бывают в различных прослойках рабочей молодежи, глубоким образом отличаются от упадочных настроений, имеющих место среди известной части вузовского юношества», – объяснял Владимир Ермилов[1516]. Рассказчик втолковывает это Таниному брату:

Николай, прошу тебя никогда не смешивать детей ответственных работников, детей советских служащих, а более всего подозрительную молодежь, приехавшую с окраин, с молодежью от станка, с настоящей рабочей молодежью. <…> Ну разве ты не видишь, сколько у нас в университетах мещан, ничего не имеющих общего с рабочим классом, абсолютно чуждых ему? Ну скажи, разве тебе не показала наглядно партийная дискуссия с Троцким? Разве тебе не было видно, кто пошел за ним во время этой пресловутой дискуссии?[1517]

Читатели обратили внимание на связь между упадком коммунистической сознательности Тани и ее пребыванием в университете. Это дело разворачивается «среди беспартийного студенчества, но в Свердловском университете», подчеркивали участники диспута в академии[1518]. Таня стала символом опасностей «академической болезни». Сообщалось, что ее настроение подхватили приверженцы Троцкого среди московских студентов, которые пели:

Очень явственно весна

Приближается;

С правой стороны луна

Ухмыляется.

Большевистские моралисты соглашались, что вузовское окружение способно оторвать молодого рабочего от его класса. «Наша учащаяся молодежь – это молодые кадры новой партийной интеллигенции, будущие „красные спецы“, – говорил председатель Центральной контрольной комиссии КП(б) Украины Куприян Осипович Киркиж. – Но, вспомним… спецовская роль, неизбежная, необходимая, исторически вполне оправдываемая, таит опасности. <…> Спрашивается, не больше ли эти опасности для товарищей, которые отличаются тем, что не имеют опыта классовой борьбы, выдержки, закалки, старого революционного опыта, который накопился и стал, можно сказать, „второй натурой“? Не являются ли „сутолока“, соблазны нэпа, идеологическое „обволакивание“ особенно опасными?» Киркиж опасался, что даже из красных студентов могут выйти «деляги буржуазной интеллигенции, если наше развитие пойдет по линии нашего вырождения…». Как может переходить пролетарская перспектива в буржуазную, «если рассматривать этот процесс с точки зрения общественно-психологической? Очень просто.

Жажда творческой самодеятельности может превратиться в индивидуализм.

Желание развивать дальше (вполне законное) марксистскую теорию – в отказ от марксизма.

Жажда нового, энтузиазм может надеть на себя религиозную оболочку (здесь есть тысячи ступенек).

Желание „все понять и все постигнуть“, в вульгарное упростительство и т. д.»[1519]

Партийные пропагандисты опасались, что среди студенчества господствовал главным образом «академический уклон», результат «влияния мещанского студенчества и буржуазной профессуры»[1520]. «Не прошедший через горнило общественной работы», уточняла официальная печать, «сырой рабоче-крестьянский молодняк» впал в мышление «реакционного типа»[1521].

Сторонников большинства ЦК объединяло восприятие студенческой среды как упадочнической, пессимистичной и развращенной. Еще в 1921 году, за два года до дискуссии с Троцким, начальник сектора экономических исследований Народного комиссариата финансов РСФСР Иннокентий Николаевич Стуков опубликовал «весьма характерный документ», подробно определявший вопросы, которые интересовали студентов Коммунистического университета им. Свердлова, и среди них «истоки пессимизма», «самоубийство», «половая мораль», «проституция», «новая женщина», «сифилис и аборт», «индивидуализм и коллективизм», «о насилии (террор)», «воля и ее воспитание» и другие. «Вопросам пола, половой морали придается огромное, первостепенное значение… среди коммунистической молодежи. Эти вопросы ставятся, обсуждаются, волнуют и увлекают ее». Все это свидетельствовало, со слов Стукова, о том, что «часть, – и довольно значительная, – этой молодежи проникается нездоровыми настроениями упадочничества и устремляется в сторону от основных задач революции, от повседневной революционной работы и борьбы»[1522].

Едва ли было случайностью то, что в своем обсуждении молодежи обозреватели упоминали «академизм», «синдикализм» и «богдановщину», разновидности уклонизма, отсылавшие к неблагонадежности студентов[1523]. Вопросы в анкете петроградских студентов 1923 года отражали многие из мрачных предположений относительно настроений студенчества:

– Какой принцип в жизни вам ближе – индивидуализм или коллективизм?

– Характер (угрюмый, молчаливый, замкнутый, общительный, веселый, жизнерадостный)?

– Преобладают ли чувствования низшего порядка (инстинкты), эгоцентрические (личные), сверхличные, духовные, идейные?

– Настроение ровное, спокойное, изменчивое, неустойчивое; повышенное (экзальтация, подъем духа), пониженное (пессимизм, меланхолия, скука жизни, неудовлетворенность жизнью); наклонность впадать в аффект, любовь к сильным ощущениям, азарт. Потеря веры в себя, разочарование в жизни и в людях, в идеалах истины добра и красоты и справедливости.

– Являлась ли мысль о самоубийстве? При каких обстоятельствах? Отношение к этим мыслям в настоящее время? Были ли шаги к самоубийству? По каким причинам, и при каких обстоятельствах? Непосредственный повод перед покушением?

Редакция журнала «Красный студент» полагала, что авторы анкеты жили в дореволюционном прошлом и имели в виду «молодежь, отравленную пессимизмом и отвращением к жизни в эпоху реакции». Это сказалось в «обилии вопросов о разочаровании, самоубийстве и т. п., вряд ли близких массе теперешнего студенчества явлениях»[1524]. Моралисты, критиковавшие такой анахронизм, доказывали, что на самом деле сторонников коллективных форм жизни оказалось 91,9 % из числа ответивших на этот вопрос, и только 8,1 % являлись индивидуалистами. «Здоровые