начала советской общественности нашли свое выражение в быте студентов, их литературных вкусах и общем настрое». Тем не менее когда анкету распространили в Перми, выяснилось, что 20 % студентов нового поколения пытались в какой-то момент покончить с собой[1525].

От проблемы «подавленного настроения среди студентов» нельзя было отмахнуться. Многие большевистские моралисты настаивали, что в университетах отсутствует «органическая строгость», свойственная производству. «И пусть они трижды крестьяне, четырежды рабочие», студентам, «как особым индивидуальностям, присущи отрицательные стороны, воспитанные в них, может быть, нездоровыми условиями детства, уходящего в прошлое, развивающиеся в той неустойчивой вузовской обстановке, которую они нашли». Отрыв от жизни порождает «надрыв», «уход в себя», «хулиганствование», половые извращения. Это или лицевая, или оборотная сторона так называемого упадочничества[1526]. Согласно одной точке зрения, «этот слой студентов мало проникается интересами наших вузовских пролетарско-общественных организаций и вообще общественно неактивен. Есть „принципиальный“ „заядлый“ антиобщественник, который в силу своей индивидуалистической и глубоко эгоистической натуры чужд духу всякой общественности (моя хата с краю)»[1527]. Согласно другой, «для контрреволюционных течений, группировок, различных уклонов и т. п. вузовская среда является чрезвычайно благоприятным местом. Наличие значительной „примеси“ в вузах мелкобуржуазной молодежи, оторванной в течение ряда лет от практической строительной работы, создает из нее, при недостаточном внимании с нашей стороны, горючий материал для контрреволюционных и оппозиционных группировок»[1528].

Двое студентов Коммунистического университета им. Свердлова, потенциальных прототипов Тани, не сомневались, что «академический уклон учебы, отрыв от общественной жизни и работы, социальный состав старших курсов… все это послужило причиной тому, что троцкизм нашел, к сожалению, почву и в Свердловке». Тот факт, что большинство студентов начало учиться сейчас же после Гражданской войны и в первые годы НЭПа (1922–1923) занималось лишь учебой, усугублял ситуацию[1529]. Ректор видел собственными глазами, как наступало разложение: «В одном и том же кружке сидит малограмотный рабочий, не привыкший абстрактно мыслить… А наряду с ним сидит юноша… уже много читавший, но совершенно не знающий жизни. В учебе задает тон именно этот последний. <…> Середняк-рабочий боится выступать в кружке, он старается догнать своих интеллигентных товарищей, накидывается на книги, сидит ночи напролет, отрывается от жизни. Он старается скорей впитать в себя ту книжную премудрость, которой так выделяется интеллигент. Он тянется за ним, и через год учебы такой середняк-рабочий либо заучивается до туберкулеза, до неврастении, делающих его неспособным к дальнейшей учебе, либо сам превращается в оторванного от жизни интеллигента»[1530].

Диагноз был не из радостных: вместо того чтобы научиться науке и обрести пролетарское сознание, рабочие, поступившие в университет, имели тенденцию утрачивать свою классовую идентичность. «Переход от физического труда непосредственно к умственному проходит далеко не безболезненно. <…> Большое напряжение энергии, напряжение в области труда, к которому нет навыка, нет элементарной сноровки… не может не отразиться на психике наименее упорных, наиболее слабых. Это – один из моментов, вызывающих неустойчивость настроений, издерганность, неврастению. <…> Здесь – процесс перехода из одной социальной группы в другую. Рабочий, поступивший в высшую школу, уже не рабочий, но и не интеллигент, да и не будет таким никогда… В процессе этого перехода будут отрываться отдельные осколки, отдельные неустойчивые личности, для которых уход с фабрики в вуз значит деклассирование», – утверждала Трощенко[1531]. В Петроградском губкоме сетовали на «отрыв» студентов от жизни[1532]. «Доказать себя не смогла, – сожалела местная студентка Парамонова в 1922 году, – потому что переход от физического труда к умственному был для меня тяжел»[1533]. «Переход рабочего и крестьянина от своего обычного труда к учебе… представляет собой значительный перелом», – отмечал «Красный студент»[1534].

Секретарь комсомольской ячейки одного из вузов как-то в разговоре об упадочных настроениях среди студенчества на вопрос «Какое должно быть употреблено лекарство против этих настроений?» ответил: «Коллектив – единственное лекарство». Трощенко комментировала: «…объективные условия изменяются, в конечном счете, тоже только нашим в них вмешательством, только нашей работой над созданием других объективных условий»[1535]. Партийная организация Коммунистического университета им. Свердлова сделала вывод, что только участие в работе вне университетских стен может дать здоровый выход студенческой энергии и нейтрализовать негативные последствия отчуждения от практической работы[1536]. Подобную стратегию выработали и в Ленинградском комвузе. Попав в студенческую среду, тридцатилетний телеграфист из крестьян Григорий Майоров, например, погряз в «ясно выраженной обывательской психологии» – его немедленно отослали на производство. Политрук Красной армии 29-летний Федор Фадеев проявил «неспособность к учебной работе». «С партийной стороны нуждается в серьезной пролетарской обработке», – сказали о нем и тоже отравили на фабрику. Двадцатилетнему Ною Завиловичу, студенту комвуза «из интеллигентной семьи», было необходимо расстаться с учебным заведением – «по молодости, во избежание кабинетности, для ознакомления с жизнью». В университете – так считали в партбюро – Ной просто не мог «оформиться». Автобиография 22-летнего Кузьмы Гарина показывала, что он был «хорошим революционером… и хорошим товарищем». Увы, в университете этот печатник из крестьянской семьи начал испытывать упадок и докатился до оппозиции. Бюро нашло необходимым поставить Гарина «в условия, которые помогут ему приобрести нужную жизненную закалку»[1537]. Созванный вскоре XIII партийный съезд отметил, что фабрика и комсомол должны помочь молодым людям, которые оказались на неподходящей работе, были разобщены и могли утратить свой классовый дух[1538].

Второй эпизод повести переходит от непосредственного нэповского городского окружения Тани к ее крестьянскому социально-экономическому прошлому. Малашкин противопоставляет Петра, коммуниста из бедняцкой крестьянской семьи, – происхождение, сделавшее его неуязвимым для любых разлагающих влияний, – Тане, дочери кулака, полностью подпавшей под разлагающее влияние студенческой среды. В начале этого эпизода Таня, от лица которой здесь ведется повествование, отдается ностальгии: «Так, сидя на полу, я провела одиноко всю ночь и в эту же ночь продумала всю свою жизнь. Вспомнила отца, бабушку, мать, родное село, революцию… Я вспомнила, как многие… добровольно ушли на фронт и там сложили свои головы за революцию. А оставшиеся в живых вернулись обратно и сейчас крепко стоят на постах и охраняют завоевания Октября». Когда Таня, умиротворенная этими воспоминаниями, засыпает, в комнату входит Петр, которого она видела последний раз пять лет назад изнывающим от любви подростком. Николай, который пришел вместе с Петром, бросается к сестре и спрашивает, почему она спит на полу. «…Нынче исполнилось четыре года, как я живу в Москве», – отвечает она, давая понять, что ее пренебрежение удобством отражает страстное стремление к героическому аскетизму Гражданской войны[1539].

Малашкин последовательно использует образы «левого» и «правого» с целью подчеркнуть политические предпочтения. Когда Таню сверлит проницательный коммунистический взгляд Петра, автор