— Именно родство делает их опасными для него.

Итак, мы подготовили церемонию. Цезарион должен был проехать по городу в царском облачении, держа в руках свиток с указом о зачислении в эфебию, и торжественно представиться мне в новом качестве. Одновременно с ним объявили совершеннолетним и Антилла, которому исполнилось всего четырнадцать.

Помимо иных соображений, меня радовала возможность показаться народу и положить конец толкам и слухам о моем здоровье, внешности, состоянии ума. Я была благодарна Антонию за то, что он предоставил мне этот шанс.

Сам он, казалось, оправился после поражения при Актии и унижения со стороны Галла. Видимо, подготовка к публичному мероприятию пошла ему на пользу, и он взял себя в руки. Последние месяцы Антоний провел почти как Цезарь по возвращении из Испании. Это способствовало восстановлению равновесия и душевного покоя.

«Но не в полной мере», — сурово уточнила я про себя.

Мы с Антонием, одетые в парадные платья, взирали на наших старших детей, которых провозглашали взрослыми. Младшие дети сидели рядом с нами, и я не могла не задуматься о том, какое будущее их ждет.

Возможно, Антоний прав, и в итоге они выиграют. Они обладают магией наших имен, но не запятнаны нашим позором. Их юность и невинность могут стать им защитой. Я подумывала отослать Александра и Селену в Мидию, где у Александра имелась нареченная невеста, но пока не решилась. Я размышляла.

Трубы возвестили о том, что процессия приближается. Мы приосанились, готовые приветствовать наших сыновей. Из-за поворота, огибая Гимнасион, выкатили сверкающие колесницы, и воздух наполнился восторженными криками.

Как уверенно они держались! Как горделиво, как величественно! Толпа в знак восхищения осыпала их цветами.

«Помните это, дети мои! — молча молилась я. — Слушайте эти крики, взирайте на эти лица, ощутите вкус всеобщего восхищения, пьянящего сильнее вина. Запомните все, ибо счастье преходяще».

Колесницы приблизились, и кони грудь в грудь остановились у подножия помоста. Мальчики — мужчины! — сошли наземь и поднялись на возвышение, где мы ждали их и гордились ими, как гордится любой землепашец и рыбак сыном, впервые взявшимся за плуг или сеть.

Цезарион встал рядом со мной. Он перерос меня и сейчас, на пороге разлуки, казался особенно привлекательным. В этом юноше уже угадывался будущий великолепный мужчина.

Я взяла его за руку и высоко подняла ее. Внизу волновалась огромная толпа.

— Мой народ! — возгласила я, и мой голос, привыкший к публичным речам, как и Антония, разнесся над всей площадью. — Отныне у вас есть царь. Царь Египта, муж, который будет править вами. Внемлите ему!

Затем я повернулась к Цезариону — моему первенцу, моей гордости. На его лице отражалась вся торжественность и таинственность этого дня. Моя собственная жизнь в сравнении с ним умалилась до песчинки, ибо он являл собой высшее мое достижение и наследие.

Мое и Цезаря.

По завершении церемонии мы вернулись во дворец. В таких случаях принято устраивать пиры, хотя я не совсем понимаю почему. Видимо, наши смертные натуры используют любой повод, чтобы праздновать и веселиться, поднимая чаши.

Сегодня мы пировали за длинным столом, устроенным по римскому обычаю, причем во главе его на почетном месте восседал Цезарион, а мы с Антонием расположились по бокам от него. Антилл сидел рядом с Антонием.

На голове Цезариона красовалась ритуальная корона, придававшая его облику еще большее великолепие. Каким царем он может стать! Не будучи излишне чувствительной, я всегда отличала подлинное от мнимого. Однажды, в темные часы между закатом и рассветом, мы с Цезарем дали жизнь этому удивительному человеку. Какая судьба!

Я понимала, что голос мой дрогнет, если я вздумаю говорить. Поэтому я молча подняла чашу и выпила за него — мое сокровище, мое высшее достижение.

— Мальчики мои, сегодня вы показали себя достойно, — громко провозгласил Антоний. — Но учтите: скоро мы устроим игры, и я хочу, чтобы вы приняли в них участие.

Мне налили вино в агатовую чашу, принадлежавшую нашей семье много поколений. Я пробежала губами по ее ободу, столь гладкому, что он, казалось, придавал напитку дополнительную мягкость. Я почувствовала, что скоро мой голос окрепнет. Немота меня не прельщала.

Праздник продолжался. Я могла бы сейчас описать каждое блюдо, каждый тост, однако времени у меня мало. Золота пока хватает, а вот времени, увы, в обрез. Оно похищено у меня, украдено Октавианом. Поэтому мне придется опустить подробности обеда, состоявшегося совсем недавно. Совсем недавно — целую жизнь назад.

Спокойное море отливало особенным сине-зеленым цветом, присущим только водам Александрии. Его невозможно сравнить ни с одним из драгоценных камней. Бирюзе недостает прозрачности, аквамарин слишком бледный, лазурит слишком темный. Однако ответ Октавиана прибыл не морем, а по суше, и доставил его не особый посланник, а обычный гонец. Явно чтобы задеть меня.

Царице Клеопатре, непримиримому врагу Рима.

Приветствую тебя. Получив твое изъявление покорности, выражаю удовлетворение. Что касается твоих предложений, не могу принять их. Слишком многое стоит между нами. Как можно поверить твоим словам и вернуть корону, когда ты до сих пор ни в чем не проявила доброй воли? Я хочу быть уверенным, что ты разумна — какой была всегда, пока не связала судьбу со злосчастным Марком Антонием, — тверда в своих намерениях и заслуживаешь доверия. Мне требуются убедительные доказательства. Какие именно? Голова названного выше Антония или выдворение оного из твоих владений с передачей в наши руки. Он уже ничего собой не представляет и не должен стать препятствием для достижения взаимопонимания между главами государств, каковыми мы являемся.

Сделай это, и мы проявим встречную доброжелательность. Но сначала сделай. В противном случае мы сочтем тебя не заслуживающей доверия.

Император Г. Цезарь.

Я перечитала письмо. От такой наглости голова шла кругом. Итак, я должна принести Антония в жертву — но ради чего? Об этом толком не сказано. Слова «встречная доброжелательность» можно толковать как угодно. Октавиан слишком предусмотрителен, чтобы доверить бумаге что-либо, похожее на обязательство.

Я отметила его нежелание возвращать корону и скипетр. Может быть, в этот момент он поглаживает их, любуется ими. И это «мы». Да, по сути он царь. Это я заметила.

«Голова названного Антония»!..

Он думает, что я спрячу убийцу за занавесками и тот нанесет роковой удар, когда утомленный любовью Антоний уснет на моем ложе? Что я буду целовать Антония, гладить его волосы, разжигать в нем желание, замышляя убийство?

О, Октавиан, и это ты предлагаешь мне такое — ты, выставляющий меня исчадием зла и рабыней собственного тщеславия!

Ночью, когда Антоний пришел ко мне в спальню, я никак не могла избавиться от мыслей об этом. Отрубить голову — до какой низости и мерзости дошел Октавиан, превращая его благородное чело в предмет грязного торга! Какая постыдная, низменная вульгарность!