зависит очень от состояния духа. У тебя нет ничего серьезно-органического. Возьми свои нервчики в руки, душенька. Господь милостив, Ванечка. Верь в Его Святую Помощь. Обнимаю тебя, ласкаю, глазку нежно и люблю, люблю. Ласково тебя целую в сонные глазки, а ты дремли, дремли. Сном болезнь выходит. Будь тих, покоен, здоров! Царица Небесная да будет с тобой! Храни тебя Господь! Целую, крещу. Оля

226

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

12. XI.42 7 вечера

Родная моя Олюночка, заботка нежная, ласка-чудеска, как счастлив я, что могу светлое сказать тебе: мне гораздо лучше, больше даже, чем «гораздо лучше» — но я даже и не смею сказать… — я здоров. Вот уже больше 2-х недель нет болей, а сегодня ни тошноты, ни кислотности, и хочется есть, есть… и такая мука — эти оставшиеся впрыскивания — 4! Нет, сейчас сделано 9-е, осталось — 3. Но средство такое сильное, что я должен часа за 3–3 1/2 до него не есть, и часа 2–3 после, т. к. настолько _у_с_п_о_к_а_и_в_а_ю_т_с_я_ все железы и проч., что пища — несвоевременно принятая, может оказаться балластом — со всеми последствиями, что и бывало. Велел сделать сейчас уменьшенное, вместо 3/4 — только 1/2 centimètre cube. Я явственно обрастаю, сильнею, веселею. Не дождусь, когда буду есть, еще часа 1 1/2 терпеть, — ты это знаешь по лечебнице. Никакой клиники мне не надо: я такой же, как когда вышел из американского госпиталя в Нейи, в 34 году. Нет, я гораздо сильней, бодрей. Ты не имеешь понятия, какие теперь в Париже клинические условия! Опытные люди говорят: кто может лечиться у себя — и лечись. В самых безумно дорогих лечебницах — хотя бы по 500 фр. в день (по 25 герм, марок) — плохо топят, скудно, до голода, кормят, неряшливо лечат. Уже больше года тому, один известный русский доктор559 (караим), которого очень чтут свои (а «свои» — богатый народ) на которого чуть ли не молятся (он мне помог в 41 г. против спазма в груди) и сам с хорошими средствами, должен был подвергнуться очень серьезной операции, почти безнадежной. Его привезли в этот американский (лучший м. б. в Европе) госпиталь (июнь 41 г.). Известный хирург — его друг — делал операцию, — словом _в_с_е_ и вся — сплошная забота о нем. И… когда поправлялся после удачной операции — не смог бы окрепнуть — из-за скудного питания! Каждый день кто-нибудь из друзей и пациентов благодарных привозил ему то курицу, то утку, то бифштексы… А теперь предел скудости. Нет, никакой клиники мне не надо, а как закончится укрепляющее лечение, если будет, назначено, — решил поехать в хороший русский пансион, верст 30 за Париж, — там меня будут питать, и все там отлично: комнаты, отопление, парк… и хозяева — мои глубокие почитатели. И плата — для ныне — смешная: 125 фр. в день со всеми диетами. Так говорят. Мне важно, будет ли молоко и яйца. До зелени я не охотник. Ну, Олечек, кто меня отмолил? кто — оправил? Пойми: я — здоров! — ? —! Самочувствие — очень хорошее. Хочу писать, да-вно! И — буду. На отдыхе я пером буду, не возьму пишущую машинку, а твоим перышком. И вдруг… вместо русского пансиона — к тебе приеду?!! Холод пугает, только. В отелях у вас вряд ли топят. Вот сейчас у меня оба радиатора электрических — шпа-рят! Ну, я отобьюсь от угрозы прервать ток, достану от доктора «увеличение», как на газ. А штрафы готов платить. Знаешь, Олюнка моя, собиравшийся в Париж голландец может и не найти комнаты в моем отеле (rue Le Marois), — кажется _в_с_е_ давно разобрано, (с лета!) на случай холодов. Моя караимочка еще осенью хотела оставить себе и сыну месяца на 3 хорошую комнату, (у них в доме не топят, а радиаторы не дают тепла при урезанной норме): не удалось. А готовы были бешеные деньги дать. И — каминов нет, а угля достали бы. Вот я и боюсь холода голландского. И если у меня будет плохо, — в холоде я не могу писать! — и если в отеле не достану, (по особой протекции) — останусь в теплом пансионе. Юля умоляет меня не обращать внимания на расходы, (да я и не обращаю внимания), тратить «сколько хочешь». Тьфу, до чего же хочется есть! — а еще час почти. Ну, уж выдержу! Горе мое — нет яичка, а я их так люблю! Но у меня опять пир: мой мясник (у него жена щеголиха, а Меркулов подарил чулочки) опять дал… но на сей раз уже мозговую, — двойную! — кость к положенному мясу… и суп же мне сварила старушка! Смеюсь: костью стал восторгаться! До этого _д_о_й_т_и_ надо. А я, очевидно, дошел! Сам виноват. _К_и_п_е_л_ (и докипелся!) эти летние месяцы, не _е_л. Отсюда — все, до кризиса. Могло быть _в_с_е, — сказал доктор. Но, знаешь, Олюночка милая… — _в_с_е_ в мире ценно, если _в_г_л_я_д_и_ш_ь_с_я, — и духовные блага, и — _в_е_щ_н_ы_е! Ско-лько новой красоты постиг я — в думах, ночами! Знаю — ароматное (неповторимое!) дыханье _в_е_щ_е_й! Вспомни «миндалики» Тоника560, в его выздоровление! Бы-ло это, и как же ярко, я _с_л_ы_ш_у_ их, этих живых прыгунков… их _т_е_л_ь_ц_а, полированные, и какие душистые! Их нежную — едва уловимую — ребристость! Ольгунка, ах, какое чудесное желе из айвы! из абрикосов! — старушка сделала по указаниям Елизаветы Семеновны. Какой кальвиль, нежно-лимонный — на столе — в другой комнате. Я слышу через глухую портьеру — стену! Люблю его — горячий, просаха-ренный — когда он дымится, и его мякоть выпирает… Эх сыру бы швейцарского — мягкого..! Но — ни-где! В скудости, как ныне, — особенно ценишь «маленькие радости». Из них берут силу — большие. Как радостно чувствовать, что становишься здоровым! И — спокойным! А этого (чувства покоя) я давно не знаю. Теперь оно навестило меня. Не ты ли его послала? Что бы такое послать тебе? Jasmin поищу, вряд ли найду. Завтра ринусь в город, — центр, Champs Elysées — к Gerlain’y. Вряд ли достану шоколаду, попробую. Да стесняет меня — просить А. С. Будо…[258] — я не люблю раскрывать _с_в_о_е_ людям. Клюквенный экстракт поищу. Но пакетик (золотистых) конфет, как ты хвалила, сохранил, — пошлю — попробую. Только один есть, теперь не найти еще. Шоколадные конфеты пошли жульнические, — где покупал раньше: сверху шоколад, а внутри больше мармалад, плохой. Юля привезла мне «лучшего фруктового пата»[259], — отсырел, потёк… — были дожди, все просырело, — а у меня квартира сухая! — поставил