перепутья» – того, чем бы довелось ему угостить прохожего и проезжего. Запасного старого ничего уже нет – надо усиленно хлопотать о заготовке свежего и нового. Женятся осенью, когда оказывается достаток с излишком, на который можно и подарков накупить, и угощение добрым соседям предложить. По окончании полевых работ и досужее время к услугам. Таков закон для русской земли искони, откуда идет и предрассудок, обесславивший весенний месяц май.

В Риме, в мае месяце, отправлялись праздники ночным привидениям, называемым лемуриами. Тогда запирались все храмы, и все свадьбы того времени почитались несчастливыми, отчего произошла пословица: «Malum mense maio nubere» (худо жениться в месяце мае). Вот откуда ведет начало и русский предрассудок, особенно сильно распространенный в образованном обществе и отсюда, через дворню, проникший и в среду простого народа. Нам она погодилась и полюбилась по созвучию: «В мае жениться – целый век маяться», что фактически доказывается ежегодно и наглядными примерами, и статистическими цифрами браков в обеих столицах.

Выкрутиться сеном

Выражение выкрутиться сеном, сколько помнится, в Великороссии неизвестно, да к тому же и все подручные справки приводят к одинаковому заключению. Дальнейшие расспросы показали, что это крылатое слово известно в Польше, откуда перебралось оно в Малороссию. Слово объясняется следующим бытовым анекдотом. При дворе польского короля жил пан Смолик. Его уговорили приятели купить в складчину бочку самой лучшей венгржины (венгерского) и выпить ее всю разом до последней капли тут же в погребе, не выходя за дверь его. Стали пить. С первых стаканов Смолик раздумал исполнить уговор. Когда товарищи порядочно подвыпили, он побился об заклад, что всех их вытянет из погреба веревкой, свитой из сена, которого очень много валялось на полу между бочками. Давши в руки одному клок сена, он начал крутить из него веревку и при этом, конечно, пятился задом, налаживаясь прямо к выходу и прикрикивая: «Держи крепче!» Когда Смолик совсем выпятился из погреба, то привязал веревку к крюку на стене, по счастью попавшемуся ему тотчас же на глаза, – а сам давай бог ноги.

Улита едет – когда-то будет

Улита едет – когда-то будет, а во всяком случае нескоро: надо очень подождать, потому что как прилип этот слизень к листу или ветке, так и не движется. Деревенские ребятки советуют посулить ему пирога-гороховика, тогда улитка начнет высовывать два рога, а сама все-таки остается на прежнем месте. Выбрался же этот медленный ездок для поговорочного примера (как такой, который на том же месте, где родился, и погибает) – по созвучию с женским именем Улиты (Иулиты). Имя это в деревнях любимое, а какая же там баба, и в особенности в нынешние времена необычайного развития отхожих промыслов, не исполняет всех без исключения мужских работ и не делается умнее очень многих мужчин, особенно когда овдовеет?

Хоть тресни

Хоть разорвись, ничего не поделаешь; хоть тресни, хоть лопни, а дело заканчивай! – внушительно велит судьба злосчастному и приказывает подневольному и подчиненному суровый хозяин или строгий начальник, зачастую сами непривычные и неумелые производить заказанную работу. Этому суровому приказанию выучил едва ли не тот хвастун, который, посмеиваясь над чужими пчелами, хвалил своих:

– Ульи те же, а пчелы ростом в кулак.

– Как же они попадают в улей, пролезают в узенькой леток (или лазок)?

– Пищит да лезет. У нас строго: хоть тресни да полезай.

Нафырóк и на попá

На голом персте, именно на большом пальце правой руки, сгибая его взад, делают между обоими сухожилиями ямку: это – соколок. Привычные к употреблению нюхательного табаку этой ямкой пользуются как табакеркой, насыпая туда чихательного зелья ровно на две понюшки и на добрый прием за один раз. Те, которые носили табак в рожке, нюхали его не иначе как с этого соколка, другие же с ногтя того же большого пальца, прижатого к указательному, и этот способ назывался уже нюханьем нафырок.

В последнем слове в грамматическом смысле вышла особая часть речи, наречие, столь своеобразная и замечательная в нашем богатейшем языке, действующем с бóльшей правильностью и свободой, чем все наши казенные и учебные грамматики. В данном случае характерно слитие союза не только с существительным именем (в именительном, винительном и предложном падежах), но и с наречием. Образовавшиеся через такое слияние наречия бывают не только поразительны, но и знаменательны своей неожиданностью. Так, например, на попа, столь употребительное и известное в среде рабочих всякого рода, значит: стойком поставить хоть что-нибудь, торчмя, например товарный тюк или квасную бочку. Натощак едят пироги и ставят их на попа: начинкой к себе на вид, с намерением сдобрить ее сверху подливкой из рыбной ухи или мясного супа. Ставят на попа, или тем же торчком, рюху уличные мальчишки в игре городки или рюшки, выбитую из кона деревяшку и т. д.

Пирог с грибами

У императрицы Елизаветы Петровны был любимый стремянной, человек атлетического сложения, крепкий телом и духом, Гаврила Матвеевич Извольский, которого она иногда навещала в его уютном жилище, угощалась любимой своей яишницей-верещагой, блинами, домашней наливкой и проч. Она позволяла ему говорить прямо правду, веря тому, что Извольский предан был ей душой. Это придавало Извольскому известную смелость, которая не могла нравиться придворным и могла при случае простираться до обидных дерзостей и незаслуженных оскорблений. Елизавета любила также награждать Извольского. Раз, заметив, что он нюхает табак из берестяной тавлинки, она подарила ему серебряную вызолоченную табакерку устюжской работы с чернью. Гаврила поклонился до земли, но, взглянув на подарок, примолвил, что лучше бы когда царица пожаловала золотую. Елизавета благосклонно выслушала просьбу и хотела уже идти и переменить, но стремянной заметил, что эта серебряная будет у него будничной, а та, золотая, праздничной.

Другой раз на именины этого Гаврилы императрица прислала ему пирог, начиненный рублевиками. Когда он благодарил за подарок, она спросила его:

– По вкусу ли пирог с груздями?

– Как не любить царского пирога с грибами, хотя бы и с рыжиками?

Завистливым придворным как-то раз удалось словить этого невоздержного на язык и зазнавшегося баловня на каком-то неосторожном слове. Вследствие доноса он попал не только в опалу, но, как водилось в óно строгое время, по выговоренному слову и делу – прямо в страшный Преображенский приказ. Там он высидел несколько времени и был прощен лишь по особому ходатайству своей жены.

С той поры, когда хвастались перед ним близостью ко двору, особенно те женщины, которых царица допускала к себе временами, когда,