Виталий Воротников писал в своем дневнике 26 декабря, что Горбачева покинули все, кто входил в Политбюро в марте 1985 года, когда он принял пост генерального секретаря КПСС[1835]. Но важнее даже отметить, что он изолировался еще и от своих ближайших союзников и помощников, которые поддерживали его все это время. “Оказалось, что он ни с кем из нас в эти драматические для него дни не хотел разговаривать – ни с Яковлевым, ни с Примаковым, ни с Медведевым, ни с помощниками. Видимо, ‘замкнулся’ на Лукьянове и Крючкове”, – вспоминает Черняев[1836].

Перед своей отставкой Петраков принес газету, в которой сообщалось о том, что фракция “Союз” требует отставки президента, и спросил Горбачева, почему он впадает в ярость, когда это требование выдвигают радикальные демократы, но спокойно переносит точно такое же требование от “вот этих”. “Мне не нужны помощники, которые дают одностороннюю информацию”, – огрызнулся президент. Примаков отметил, что на последнем заседании Межрегиональной депутатской группы об отставке лидера речи не шло, на что Горбачев проворчал: “А вот что докладывает мне об этой встрече Лукьянов. А он всегда докладывает только правду”[1837].

С 3 по 15 декабря Горбачев составлял доклад для предстоящего Съезда народных депутатов и, дабы угодить консерваторам, добавил в текст вкрапления о сакральности “социалистического выбора”, который народ якобы сделал в октябре 1917 года, называл компартию “опорой народа” и осудил передачу земель в собственность людям. “Надо было видеть саркастическую улыбку Ельцина, когда Горбачев с трибуны съезда говорил о ‘неприемлемости’ частной собственности”, – заметил Черняев[1838].

24 декабря Горбачев поднялся на сцену, чтобы резко раскритиковать проект резолюции съезда, который якобы не учитывал часть президентских инициатив. Он ошибся, поскольку либо не прочел текст резолюции, либо руководствовался предыдущей версией. Черняев наблюдал из зала за президентом и видел, что тот явно смутился, осознав свою ошибку[1839].

В канун Нового года Горбачев записал ежегодное телевизионное обращение к советским гражданам, а затем пригласил Черняева и Шахназарова в свой кремлевский кабинет. Президент перебирал документы, по некоторым выносил решения и надписывал их, делал телефонные звонки. Помощники ему сочувствовали, а иногда даже жалели его. “Это его ожесточало… помимо всего прочего”, – так считал Черняев[1840].

Представим, что кто-то решил нарисовать кривую популярности Горбачева дома и за рубежом в период с 1985 по 1990 год, оставляя в стороне временные взлеты и падения. Линия, отображающая репутацию Горбачева в СССР, началась бы в 1985 году на самом верху и уходила бы к концу 1990-го года к самому низу[1841]. Кривая его международного признания (особенно на Западе) постоянно бы шла наверх. К 1990 году мировые лидеры и обычные граждане других стран называли его одним из величайших государственных деятелей XX века.

Поведение Горбачева отражало этот контраст. В середине января он провел встречу с советскими рабочими, крестьянами и инженерно-техническими работниками, а на следующий день участвовал в международном форуме по вопросам окружающей среды вместе с делегатами из 83 стран. Черняев отметил в своем дневнике, что дома Горбачев выступил с “надоевшими словесами”, и на него напали с “бесстыдными и пошлыми” вопросами и намеками, что он не информирован о ситуации на местах. На экологическом форуме его приняли очень тепло и “устроили ему ‘эйфорию’”[1842]. 25 марта он встречался с американскими учителями. “Ух, и отдохнул он душой, – вспоминает Черняев. – Раскрылся, обаял, полно ‘соображений’, прямо как в прежние времена, когда он только набирал подъем”. Черняев беспокоился, что советские учителя обидятся на президента – “американским время не жалеет, а мы – сидим в дерьме”[1843].

В период с 29 мая по 4 июня Горбачев находился в поездке по Канаде и США. “Он слишком стал разный: один за границей, другой – здесь”, – напишет Черняев. За границей он демонстрировал здравый смысл, а дома действовал на инстинктах страха, из-за чего принимал решения, которые наносили “огромный вред политике и всему делу”[1844].

Утром 17 октября 1990 года состоялась встреча Президентского совета, во время которой “над всеми витали испуг и ненависть”. Накануне Ельцин упрекнул Горбачева в том, что он нарушил обещание и не поддержал программу “500 дней” по переходу к рыночной экономике. Члены совета призывали президента прибегнуть к жестким мерам, как выразился Лукьянов. Болдин заявил, что Ельцин не в себе. “Никакого согласия с Ельциным быть не может”, – отрезал Рыжков и предупредил, что руководству нужно “показать власть”: “Иначе дождемся того, что нас в лучшем случае расстреляют, в худшем – повесят на фонарных столбах”. По воспоминаниям Черняева, Горбачев слушал мрачно, внутренне “наливался” и по большей части молчал. В полдень он отправился на долгожданную встречу с министром обороны США Диком Чейни и моментально преобразился – “опять на коне, опять лидер мировой державы, владеющий ‘всей’ ситуацией ‘в основных точках’ международной политики, спокойный во внутренних делах и уверенный в успехе”. Единственным признаком его напряженности было то, что он “американцам рот не давал раскрыть, а всего их было семь”, отмечает Черняев. Впрочем, американцы, как и вся иностранная и отечественная публика, привыкли к затяжным монологам Горбачева, хотя и не понимали, что так он маскировал замешательство и беспокойство[1845].

В то время как его собственная страна распадалась на части, президент СССР пытался сплотить мир и одновременно вернуть себе прежнее самообладание. Он дал молчаливое согласие на объединение Германии и позволил новому государству вступить в НАТО. Он поддержал президента Джорджа Буша-старшего, когда Саддам Хусейн вторгся в Кувейт. Он стал первым генсеком, который поступился экономической независимостью Союза и личной гордостью и запросил у Запада миллиарды долларов для завершения перестройки.