Я свернул птице шею раньше, чем сделал первый шаг. Позже они показали, как изловить змею, открутить ей голову и содрать мясо с костей; как вскочить на спину крокодилу, удержаться, пока он ныряет и бьется, и вогнать нож в основание черепа. Я месяцами выслеживал ягуаров, шел по следам лап на илистых отмелях. К семи годам я опоясался ожерельем из зубов.

– Это были животные, Рук, – сказала Бьен (он расслышал в ее голосе смешанную со страхом надежду). – Просто животные.

– Сначала были животные. Потом люди. – Он потянулся памятью в светлый зной детства, к обжигающему голую кожу солнцу и радостному ощущение силы. – Теперь это представляется безумием, но, впервые увидев людей, я не понял, что они такое. Меня сбила с толку одежда и то, что они приплыли на лодке. Я всю жизнь бегал и плавал, но лодку видел впервые. И хотя у них были две ноги, две руки, одна голова и все такое, они были настолько… мельче воспитавших меня созданий… Меньше. Медлительнее. Уродливее. Они показались мне отвратительными. Хотя ножи я узнал. Ханг Лок дал мне нож, едва у меня хватило сил его удержать. Сам он никогда не охотился с ножом. И Кем Анх тоже. Они оба могли голыми руками разорвать крокодила. Я подумал – если вообще задумывался, – что мне позволительно пользоваться клинком, потому что я маленький, а когда вырасту, тоже обойдусь без него.

Так вот, когда приплыли вуо-тоны – те люди были вуо-тонами, отборными воинами своего народа, – я ожидал, что они погибнут, они и погибли. Они сражались отважно, даже яростно, но Ханг Лок все равно их убивал: раздавливал грудь, вырывал глотки, выжимал жизнь. Я не знаю, сколько раз видел, как он проделывает такое с животными, и не удивлялся. Удивила меня тошнота, настигшая позже, когда он отделял головы от тел. Я не понимал, отчего такое чувство, и не знал для него слов. Что-то было не так, но я не знал понятий: неправильно… убийство… бойня. Знал только, что в животе крутило и голова стала слишком легкой, словно отделилась от мира. Я заставил себя стоять и смотреть, как он выковыривает глаза, отбрасывает их в грязь и набивает глазницы землей, а потом сажает водяные фиалки. Я заставил себя смотреть, как они с Кем Анх разделывают тела и лакомятся темной печенью. Они предложили кусок и мне, но я не смог есть. «Так нельзя» – вот что я сказал бы им, если бы они научили меня говорить.

Рук помолчал, слушая хриплое дыхание Бьен сквозь обветренные губы и стук коготков какого-то зверька или птицы по черепичной крыше. Странно было рассказывать об этом столько лет спустя, втискивать в горстку слов столько света и насилия, крови и сверкающей бронзы. Видела ли Бьен все так, как происходило на самом деле? Откуда ему знать? Протянув руку, он мог бы коснуться тюфяка под ней. С тем же успехом она могла быть на дальнем берегу дельты. На другом краю света.

– Через год вуо-тоны появились снова, – наконец произнес он: раз уж завел рассказ, ни останавливаться, ни брать слова назад не приходится. – Тогда пришла моя очередь.

Он снова увидел все: низкий туман над протокой, рябь от хватающих водомерок куцехвостов, а потом – скользящее в тишине каноэ, глухой удар о берег, где, стоя между Кем Анх и Ханг Локом, ждал он.

– Свидетель сидел на корме. Потом он говорил, что наблюдал за мной, но я смотрел только на воинов. Их, как и в прошлый раз, было трое: двое мужчин и молодая женщина, и, как и в прошлый раз, они держали в руках бронзовое оружие. Они поклонились Ханг Локу, потом Кем Анх. Я чуял запах их благоговения. Кем Анх убила двух первых: мужчине перегрызла горло, женщине вырвала сердце. Последнего она оставила мне. Я знал, что делать. Знал целый год, с тех пор, как те воины явились на наш берег, чтобы помериться силами со своими богами. Но мужчина, с которым я схватился, растерялся, удивился, а потом и рассвирепел, поняв, что ему предстоит биться с ребенком, с человеческим ребенком. Он готов был лишиться руки или глаза, готов был к смерти, но не готов к унижению – драться со мной на глазах у Кем Анх и Ханг Лока. Унижение почти мгновенно переплавилось в ярость. У него было обычное для дельты длинное копье. Я раньше никогда не сражался с человеком, тем более вооруженным копьем, а у меня был только нож. С первого удара он пробил мою защиту, глубоко оцарапал плечо. – Рассказывая, Рук водил пальцем по шраму: невидимый в темноте рубец был холодным и гладким. – Я не знал, как убивать вооруженного человека, зато всю жизнь учился выживать. Я бессчетные дни учился уклоняться, перекатываться, отводить глаза, атаковать. С первых выпадов того воина я заметил закономерность: до удара он выдавал себя взглядом и еще переносил свой вес на отставленную назад ногу, и дыхание становилось тяжелее. Он мог бы убить меня в первой схватке, пока я не сообразил, с кем имею дело. Но сразу не сумел, а я уже понял, что передо мной за существо. Глубоко во мне, в хищном древнем нутре, было сознание победы. Бой еще не кончился – он затянулся до середины дня, – но всякий раз, как он прощупывал меня копьем, я узнавал о нем что-то новое. С каждым его отступлением я все яснее видел его слабые места, а когда солнце двинулось книзу, он начал слабеть.

Я убивал его по частям.

Укол в ребра. Порез на пояснице. Пинок по колену.

Я глубоко рассек ему бедро – он стал хромать, залил песок кровью.

Потом попал в грудь. Рана свалила бы почти любого. Смертельная рана. Я видел смерть на его лице, чуял ее, но он отказывался падать.

Я забрал у него копье, снова ударил в живот, а потом, когда он попытался схватить меня за горло, воткнул бронзу прямо в глаз.

Он умер подо мной, еще сжимая меня скользкими от собственной крови руками.

Я слез с него, посмотрел, как остывает тело, а потом меня вырвало на песок.

Неподвижность стала вдруг Руку невыносима. Память о насилии сорвала его с койки, толкнула к окну, заставила откинуть холщовую занавесь и выглянуть в ночь. Дощатые стены двора ничем не напоминали дельту его детства, но запахи, принесенные горячим ночным ветром, были знакомы: ил, гниль, влажная зелень тростников. Теперь Рук обращался к самой ночи.

– Кем Анх подошла ко мне сзади, взяла за плечо, но я сбросил ее руку и