Хотя ему не хотелось говорить, как он побывал в Уфе, во время часовой поездки в Москву, пока он сидел между близнецами Романковыми в посольской машине, вскоре Рудольф успокоился и вспомнил их прежнюю близость. Он сказал, как он завидовал безмятежной культурной атмосфере в их доме; как, слушая их разговоры о живописи, самиздатовской литературе или поэтах русского Ренессанса, он боялся говорить из страха разоблачить свою провинциальность. С тех пор он не переставая учился, сказал он. «Но все, что я знаю, нахватано там и сям по кусочкам. Когда я ставил балет, я читал Шекспира или Байрона, но никогда по-настоящему глубоко». Они пошли домой к молодой звезде Большого театра Андрису Лиепе, с которым Рудольф хотел познакомиться. 25-летний танцовщик в тот вечер выходил на сцену в «Жизели», но ему так хотелось подольше пообщаться с Рудольфом, что он приехал еще в полном сценическом гриме. Они много пили, много разговаривали, и наконец, в обществе этих русских, которые мыслили так же, как он, Рудольф почувствовал, что вернулся домой.

Но если его родственникам показалось, что «он отдалился от России», что «она не произвела на него никакого впечатления», они ошибались. Вернувшись в Париж, он испытал такую ностальгию по Уфе, что объявил Жанин: «Я хочу купить такой деревянный дом – ты можешь мне помочь?» «Я удивилась, потому что думала, что там ужасный провинциальный городишко, но с того мига он хотел поддерживать связь с Уфой». Рудольф уже воссоздал свою Башкирию в Вирджинии, где был дом со ставнями и амбары, ручьи, поля и серебристые березы. Он говорил родственникам: он надеется, что когда-нибудь они приедут и поживут там. Кроме того, была одна картина, которую он давно стремился купить. Это был этюд Ромни: Алопа с младенцем (дитя любви от Посейдона) у груди. Картина принадлежала Джимми Дугласу. Сюжет картины нашел такой отклик в его душе – не только образ матери и сына, но история о ребенке, которого отнесли в глушь под защиту бога, что Рудольф уговорил Джимми (который купил этюд в 1950-х гг. за тысячу фунтов) продать ее ему за 50 тысяч долларов. Он заплатил вдвое с лишним больше ее цены: на нуреевском аукционе «Кристи» в 1995 г. этюд Ромни ушел за 20 тысяч долларов.

Оказалось, что Рудольфа все больше тянет на родину, но пока ему хотелось жить в Париже, и его пятый сезон в Парижской опере оказался самым стимулирующим в то время, пока он руководил труппой. Начиная с 1986 г., когда к власти пришло правительство консерваторов во главе с Жаком Шираком, мужа Мари-Сюзанн, Раймона Суби, назначили президентом Оперы, и хотя он не стал таким близким другом и союзником, каким в свое время был Андре Ларке, Суби неизменно был на стороне Рудольфа. Он лишился своей «опоры», Клер Мотт, которая умерла от рака летом 1986 г., но назначил балетмейстером чрезвычайно способного Патриса Барта, коллегу, который хранил ему верность до конца. Бетти Андертон, которая не пользовалась популярностью среди танцоров, ушла («ей было свойственно высокомерное, колониальное отношение, которое французы не терпят»), и Рудольф пригласил на ее место Пат Руан («больше члена труппы»). Не сомневаясь в том, что собрал новую влиятельную команду, Рудольф начал строить большие планы. Он решил, что Дворец Гарнье должен быть всецело отдан балету, а Жан-Люк Шоплен займет пост генерального директора. «Балет должен иметь свой театр, – написали они в манифесте, где очертили ключевые пункты. – Он должен стать центром влияния в Европе; исследований; информации». Там собирались создать аудиовизуальный отдел, который записывал бы балеты для архива и давал поручения создавать балеты на камеру, центр хореологии, где клали бы репертуар на ноты, медицинский центр, библиотеку, музей, балетный журнал и ежегодный общефранцузский фестиваль балета. «Сегодня мы должны подготовиться к будущему. Да здравствует танец!»

Кроме того, Рудольф оказывался покладистее, когда речь заходила о почтении к французской традиции. В октябре 1986 г. Игорь Эйснер в письме призывал его пересмотреть отношение к Сержу Лифарю. «Можно по-разному относиться к балетам Лифаря с исторической точки зрения, но дело в том, что он создал определенный стиль и его имя останется синонимичным к блестящему периоду в истории Парижской оперы. Конечно, необходимо смотреть в будущее, но нужно также уважать и прошлые воспоминания». Как будто прямо отвечая ему, Рудольф в январе 1988 г. устроил вечер памяти Лифаря, сопоставив его два месяца спустя со своими самыми авангардными на тот момент произведениями (Legons de ténèbres Маги Марен; In the middle somewhat elevated Уильяма Форсайта и «Мученичество святого Себастьяна», трехчасовой балет Роберта Уилсона для нового поколения звезд, возглавляемого Сильви Гийем). Эти современные произведения предполагалось показать и на летних гастролях в Нью-Йорке, поскольку Рудольф добился того, что ежегодно возвращался на сцену Метрополитен-оперы, как в прошлом «Королевский балет».

В феврале, проводя в Нью-Йорке пресс-конференцию, на которой он объявлял о планах его труппы, он узнал, что в городе Уоллес и Жаннет; они остановились у миллионера Говарда Гиллмена, который устраивал прием для труппы мюзикла «Призрак Оперы». Рудольфа туда не пригласили; Жаннет в последнюю минуту добыла для него гостевой билет и очень расстроилась, когда он начал тянуть время и говорить, что не знает, придет или нет. «Он был очень грустен и сказал: «Позвони мне в антракте». Я позвонила и сказала, что спектакль замечательный». Но в конце концов ей так и не удалось уговорить Рудольфа присоединиться к ним, что огорчило Уоллеса, который решил, что все дело в том, что он ревнует к Гиллмену: «Говард питал ко мне сильные чувства – наверное, был влюблен в меня, – и кроме того, он входил в Мишин «клан». Все это переплелось в голове у Рудольфа, и на следующий день, когда мы встретились, я ощутил большое напряжение. Он говорил что-то вроде: «С кем ты собираешься чаще встречаться?» – желая, чтобы все вращалось вокруг него. Я понял, что с меня хватит, и в тот же день улетел в ЛА».

Рудольф по-прежнему находился в необычно мрачном настроении, когда его приятельница Наташа Харли повела его обедать в La Côte Basque. Пытаясь подбодрить его, она предложила пройтись по антикварным магазинам и позвонила в свою контору, чтобы оттуда прислали машину и отвезли их в центр. «Водитель ехал за нами, а мы гуляли, гуляли, гуляли. Потом Рудольф сказал: «Баста. Я еду домой». Наташа провела дома совсем немного времени, когда ей позвонила Гюзель и сказала, что умерла Фарида. Она немедленно позвонила Рудольфу, но тот уже все знал. Жаннет была убеждена, «что ему позвонили накануне, но сам ничего никому не говорил». Он не открылся даже Мод, «но угадал, почему я позвонила», – написала она Уоллесу, который был потрясен, узнав, что Рудольф в знак траура отправился по магазинам. «Я могу его понять, – сказала ему Жаннет. – Так он мог не думать о чем-то, что от него не зависело… это помогло сгладить боль, которую, не сомневаюсь, он ощущал». Позже в тот же день Рудольф захотел пройтись по антикварным магазинам и с Жаннет; когда она высадила его у «Дакоты», он откровенно сказал: «Сегодня мы ужинаем у миссис Харли. Кстати, у меня умерла мать». И захлопнул дверь».

Когда умер Хамет, единственной, с кем Рудольф хотел побыть, была Паклуша, и Наташа Харли стала нью-йоркским эквивалентом Паклуши – любящая его русская «мать-земля», с которой его тоже познакомила Марго. Она, ее русский муж Андрей и две их дочери, Татьяна и Тамара, стали для него еще одной суррогатной семьей, где он черпал русскую культуру и прошлое, которые были для него источником постоянной радости. Их родители были покровителями Дягилева, а мать Андрея, Генриетта Гиршман, была знаменитой красавицей, чей парижский дом стал салоном для художников, писателей и музыкантов. Рудольф любил листать гостевой альбом Гиршман, в котором имелось стихотворение Бальмонта, много музыки Прокофьева, хвалебная песнь в ее честь, написанная Станиславским, и записи, среди прочих, Робера де Монтескье, Рахманинова, Шаляпина и Джойса.