Но время для окончательного решения Восточного вопроса еще не настало, — продолжали упрямо твердить на берегах Невы, так и не отважившись начать договариваться (торговаться) с англичанами с позиции силы. Неизживные страхи перед враждебной европейской коалицией, а фактически одной Англией, по-прежнему сковывали политическую волю российского самодержца.

Ни Александр II, ни тем более его канцлер войны с турками не хотели. Они всячески стремились ее избежать, договорившись с великими державами о мерах по стабилизации балканской ситуации. И если бы не сербско-черногорское выступление против Турции и кровавые последствия болгарского восстания, то русской армии не пришлось бы вторгаться на Балканы. Но, предприняв освободительный поход, правители России грубо просчитались в вопросе собственных стратегических целей. В итоге получилась вынужденная война не за свои интересы. Сражались за балканских славян, интересы которых понимались весьма умозрительно, глядя из далекого Петербурга. А там надеялись, что подобная политика укрепит российские позиции на Балканах и в зоне черноморских проливов.

Ратным трудом десятков тысяч русских воинов была куплена не только свобода балканских славян, им сполна воспользовались Австро-Венгрия и Англия. Первая оккупировала Боснию и Герцеговину, вторая получила остров Кипр, упрочила свое положение в Восточном Средиземноморье и азиатских владениях Османской империи.

«Если бы Александр II решился действовать иначе?» — повременим немного с ответом на этот вопрос и задумаемся над другим. Если Константинополь и проливы не являлись объектами прямых притязаний Петербурга, а на освобожденных славян там смотрели как на опору России на Балканах, то к каким результатам привела такая политика и чего этим добились российские правители?

Начнем с тех, за кого и вместе с кем воевали. После краха социалистической системы, на волне отрыва от России, в Балканских странах все чаще зазвучали голоса, утверждавшие, что начало русско-турецкой войны еще больше обострило противоречия на Балканах. Меч русской армии разворошил такой этнический муравейник, что тяжелые последствия этого растянулись на многие десятилетия. Об этом, в частности, 3 марта 2008 г. говорила молодой историк 3. Велинова в передаче болгарского телевидения, посвященной 130-й годовщине Сан-Стефанского договора.

«Россия быстро падает в глазах христиан Оттоманской империи», — утверждала 8 (20) марта 1878 г. «Таймс»[1461]. Ради этого хозяева Уайтхолла готовы были трудиться не покладая рук день и ночь. Но даже помимо их воли заявление ведущей британской газеты не было лишено оснований.

Генерал Г. И. Бобриков, хорошо знавший Румынию и находившийся в ее столице с декабря 1876 г. по середину июня 1877 г., вспоминая Берлинский конгресс, писал, что «наши отношения к ней в то время отличались крайней натянутостью»[1462]. В немалой степени к этому привел банальный бардак в государственной машине Российской империи и надменность некоторых ее политиков. Напомню, как с сентября 1876 г. по март 1877 г. ведомство князя Горчакова не утруждало себя оформлением союзных отношений с Румынией и даже выступало против использования ее вооруженных сил. Времени было предостаточно, чтобы продумать все нюансы, в том числе главный — чем и как, не задевая достоинство румынских властей, компенсировать их в условиях, когда требование о возврате Южной Бессарабии было уже заявлено Европе. Но продумывать пришлось явно торопясь, оставляя ситуацию не проясненной. На возврат Южной Бессарабии «прозрачно намекал царь Александр II во время визита к нему румынской правительственной делегации в Ливадию осенью 1876 г», а в марте 1877 г. российский генконсул в Бухаресте Д. Стюарт объяснился на эту тему с премьером И. К. Брэтиану более откровенно[1463]. Тем не менее когда в апреле 1877 г. конвенция с бухарестским правительством наконец-то была подписана, то, согласно ее статьям, Россия гарантировала Румынии неприкосновенность ее границ. И никаким секретным протоколом российская сторона свои претензии на Южную Бессарабию оговаривать не стала. Сложилась своеобразная «фигура умолчания». Но если тишину в официальном Бухаресте по этой проблеме вполне можно понять — там надеялись на русское благородство и заступничество великих держав, — то молчание Петербурга как-то не очень объясняется его опасениями за беспрепятственность использования румынского транзита. Ведь на кону у Бухареста стояла ставка всей Румынии — решить с помощью русской армии вопрос о независимости.

Во время войны румынские войска бок о бок с русской армией доблестно сражались с турками. Но в ходе заключения Адрианопольского перемирия и Сан-Стефанского мирного договора российские представители не удосужились пригласить на переговоры делегацию своего боевого союзника. Посчитали, наверное, что де-юре Румыния все еще подвластна Порте и не признана в качестве полноправного суверенного государства великими державами. В результате о гарантированности румынских границ просто не вспомнили. От побежденных турок в пользу России запросили и получили Добруджу, а потом, как писал Бобриков, внезапно потребовали у румынского правительства, уже провозгласившего независимость своей страны, территориального обмена. И хотя предоставляемая Румынии Добруджа по площади значительно превосходила Южную Бессарабию, румынское правительство было сильно уязвлено таким поведением российских союзников. К тому же в Бухаресте очень не хотели терять вместе с бессарабскими землями северную часть устья Дуная. Это обстоятельство, по словам Бобрикова, «до такой степени ухудшило и без того уже натянутые отношения наши к княжеству, что едва не вызвало откровенного столкновения и сделало невозможным какое-либо непосредственное с ним соглашение»[1464].

Бобриков вспоминал, как в Берлине глава румынского правительства Брэтиану, с которым он плодотворно сотрудничал в период своей работы в Бухаресте, говорил ему, что он должен был предвидеть законное требование России о возврате отторгнутой по Парижскому миру части Бессарабии и очень корил себя за это недомыслие[1465]. Актом последней надежды явилось заявление князя Карла консулу Стюарту: «Царь Александр воздвигнет себе нетленный памятник в сердцах румын, ежели, вернув России Южную Бессарабию по мирному договору, он тут же передаст “сей лоскуток земли как знак своего великодушия” Румынии»[1466]. Но видно, для Александра II возвращение Южной Бессарабии было куда важнее, чем обретение «ключей от своего дома» — проливов Босфор и Дарданеллы. А разрешением русско-румынского конфликта занялись уже участники конгресса, и британский премьер не без удовлетворения этим воспользовался.