В этих горах, вдали от всего, Тангейзер пришел к пониманию, что печаль есть та нить, которая связывает воедино все полотно его жизни, и в этом нет никакого повода для сожалений или тем более для того, чтобы сдаться. Этому научил его отец: несмотря на всю печаль, несмотря на множество потерь, жизнь продолжается, и это так же верно, как то, что воля к превращениям заложена в самой сути куска железа. С тех пор как Тангейзер в последний раз разводил огонь в этом храме из белого камня, где его отец создавал из металла вещи, доселе невиданные, императоры и Папы ушли, границы на картах изменились. Флаги дрожали на ветру, армии маршировали, несчетные орды пали за свои племена или своих богов. Но Земля все равно вращалась, потому что светила танцуют под свою собственную музыку, и космос равнодушен к тщеславным устремлениям и гению человека. Вечный человеческий дух, если таковой вообще существует, был здесь, в этом пожилом человеке с его молотом и горном, в женщине и прекрасных детях, которых он любил.

Тангейзер наконец догадался, что именно в пропасти между отчаянием и любовью, между печалью и верой можно отыскать Христа и милость Господню.

Когда лето тронуло Альпы и растаяли все снега, кроме тех, что лежат на самых высоких вершинах, Тангейзер уложил вещи, оседлал Бурака и распрощался. И хотя было пролито много слез, это расставание не надрывало ему сердце, как многие другие, потому что было всего лишь расставанием телесным, а не духовным. Он поехал обратно через континент, через владения множества королей, и, когда летние дни сделались совсем короткими, Тангейзер снова оказался в землях франков.

* * *

И вот золотистым осенним днем шевалье Матиас Тангейзер ехал в Аквитанию из города Бордо по дороге, ведущей в Перпиньян. Конь и всадник за прошедший год преодолели вместе тысячи миль. Тангейзеру потребовалось так много времени и такое большое расстояние, чтобы затянулись раны на душе. Бурак был в прекрасной форме, он радостно пролетал залитые солнцем мили. Тангейзер решил, что увиденный город ему чрезвычайно нравится. Это был великолепный портовый город — уже хорошо! — и город, построенный прежде всего для торговли, а не для войны. Ему придется как следует заняться французским, удовольствия это занятие ему не доставит, но дело необходимое. Ему, мальтийскому рыцарю, ветерану величайшей в истории осады, теперь открыты все двери, и здесь, и в любом другом месте. Более того, он повидал Атлантический океан, серую, вечно волнующуюся бесконечность, поразившую его воображение, и теперь ему не давал покоя вопрос, что же находится на дальних его берегах.

Тангейзер издалека увидел колокольню нормандской церкви, обозначавшей нужную ему дорогу. Он поехал по южной развилке и, проехав с пол-лиги, заметил небольшой manoire на холме. И тут же понял по тому, как быстро забилось сердце, что над его кровлей поднимается одинокая башенка, крытая красной черепицей.

В мощенном булыжником дворе рядом с амбаром он обнаружил двух мальчишек, дерущихся среди конского навоза и соломы. Точнее, один из них лежал, сжавшись в комок, а второй колотил его — не выказывая особенного милосердия — по спине и голове. Поскольку тот, который лежал и хныкал, моля о пощаде, был явно старше и крупнее, Тангейзер ощутил что-то похожее на гордость.

— Орланду, — сказал он, — отпусти этого болвана, пусть встает и идет, куда шел.

Орланду на ходу повернулся и увидел золотистого коня. Он поднял глаза и уставился на всадника, будто увидел перед собой привидение. Потом справился с потрясением и произнес:

— Тангейзер?

Слава богу, мальчишка выглядел отлично. И какое счастье было снова видеть его. Тангейзер подавил желание широко улыбнуться, на что потребовалось немалое усилие, и сохранил суровое выражение лица.

— Я-то думал, что застану тебя за изучением латыни или геометрии или за каким-нибудь столь же возвышенным занятием, — сказал он. — И что я вижу? Ты валяешься в навозе, как какой-нибудь дворовый мальчишка.

Орланду так и стоял, ошарашенный, только теперь он еще и разрывался между восторгом и смущением. Он открывал рот — и снова закрывал. Тем временем его противник поднялся и заковылял прочь. Тангейзер спешился. Он больше не мог сдерживать улыбку.

— Подойди ко мне, мальчик. — Он раскинул руки. — И расскажи, как тебе здесь жилось.

Когда волнение Орланду улеглось наконец настолько, что он мог держать себя в руках, Тангейзер сказал:

— Кажется, настало время сообщить о моем приезде хозяйке дома. — Он прибавил: — Потом позаботься о Бураке и не появляйся, пока я тебя не позову.

Тангейзер решил подождать в саду при доме и сидел там, наслаждаясь догорающим днем, упиваясь запахами фруктовых деревьев и цветов, размышляя о щедром буйстве окружающей природы. Он ощущал присутствие Карлы — ту странную ауру сдержанности и неукротимой искренности, которую она распространяла вокруг себя. Женщина, обладающая средствами и вкусом. Он заново оглядел свой наряд, нет ли на нем пятен, и нашел, что выглядит вполне пристойно. Время шло, и он понемногу заволновался. Он совершенно точно знал, что мальчик встретит его тепло, но в Карле он не был так уверен. У нее хватало времени как следует и спокойно все обдумать и понять, как нелепа мысль о союзе с таким, как он. Достоинства Карлы запросто могли бы заставить его преодолеть континент, но вот его собственные достоинства были весьма сомнительны.

Из дома у него за спиной полилась музыка. Виола да гамба. Сначала музыка зазвучала совсем тихо, почти неуверенно, затем обрела свои крылья, вознеслась, взмыла и запарила величественно и вольно. И Тангейзера охватило огромное счастье, самое большое, какое он знал, потому что эта музыка была голосом самой сокровенной части души Карлы, и она играла для него.

Когда музыка замолкла, он собрался с духом и встал, а Карла шла по садовой дорожке ему навстречу. Она была одета в элегантное платье, пусть и не столь откровенное, как то, в каком он впервые увидел ее, зато распущенные волосы свободно спадали ей на плечи, и в ней ощущалась какая-то мощь, какой он не замечал раньше. Красота ее нисколько не померкла, наоборот, пышно расцвела. Она улыбалась так, словно верила, что этот миг придет, но не ожидала этого.

— А вы все так же восхитительны, — произнес он. — Великолепно. Осмелюсь сказать, что это касается и вашей игры, и вашей внешности.

Карла склонила голову в ответ на комплимент.

Мгновение они рассматривали друг друга.

— Как видите, — произнес он наконец, — я снова не в силах сопротивляться вашему призыву.

— Надеюсь, так будет всегда, — сказала она.

Ее зеленые глаза сияли. Она улыбнулась. Взбила волосы. Он растерял все слова. Что же он собирался ей сказать? Слишком много всего. Но с чего начать? Они стояли, глядя друг на друга. Молчание затягивалось. Он протянул руку, она протянула ему свою. От этого чудесного прикосновения дрожь прошла у него по спине. Карла стиснула его пальцы, он увидел, как она подавила волнение, подступающее к горлу. Он хотел притянуть ее к себе, прижаться губами к ее губам, покориться слишком долго скрываемым чувствам, которые теперь клокотали, желая вырваться на волю. И, хотя ужас, огонь и безумие навеки влиты в тот раствор, что скрепляет их друг с другом, он хотел, чтобы их первый поцелуй здесь, в нормальном мире, был свободен от всяких теней. Но тень оставалась, тень незабываемой страсти, тень души, которой нужно отдать должное, прежде чем они освободятся. Той души, которую они оба любили и которая до сих пор любила их обоих.