— Почитай свою мать, всегда, — велел Людовико. — Нет более мудрой заповеди.

— Да, господин. Спасибо, господин, — сказал Орланду.

Он поглядел на Тангейзера. Тангейзер кивнул.

— Прощайте, — сказал Орланду.

— Счастливого пути, — ответил Людовико и отпустил его руку.

Тангейзер с Людовико смотрели, как мальчик спускается по дороге. Они видели, как он проехал через руины Бормулы, пересек долину Гранд-Терре, проехал через Провансальские ворота. Потом они некоторое время стояли молча, разглядывая гавань, разрушенные крепости, наполовину сровненный с землей город, засыпанные золой и политые кровью развалины, за которые столько людей из такого множества уголков земли сражались и умирали. Колокола вызванивали победу. А Тангейзер вспомнил, что приблизительно в этом месте услышал в ночи, как Карла играет на виоле. Он вспомнил о том, как две женщины играли вместе, о тех мгновениях восторга и красоты, которые они порождали вдвоем, он вспомнил об Ампаро, как она плыла по освещенному луной заливу, и ветер в волосах показался Тангейзеру ее своенравным духом, проскользнувшим мимо. Потому что Гуллу был прав: Ампаро навсегда останется с ним. Тангейзер снова попытался вспомнить последние слова, которые она сказала ему, и снова не сумел.

Из Провансальских ворот выехала пара всадников, копыта их коней выбивали кровавую пыль из равнины Гранд-Терре. Тангейзер повернулся к Людовико. Тот покачивался в седле, бледный, осунувшийся и слабый, словно ночная тень.

— Давай-ка я помогу тебе слезть, — сказал Тангейзер.

Людовико кивнул и склонился к шее лошади. Он перекинул ногу через спину животного, но когда он перенес весь свой вес на вторую ногу, силы окончательно покинули его. Тангейзер обхватил его за талию, доспехи ободрали ему шею, пока он опускал Людовико на камни у края дороги.

— Ты второй человек за сегодняшний день, которому я помогаю сойти с коня.

— Надеюсь, тот первый был не настолько слаб.

— Я тоже надеюсь. Какую жуткую дыру проделал Борс у тебя в кишках!

Тангейзер достал дьявольский кинжал, который выковал три десятилетия назад, и Людовико собрался с силами, не произнеся ни слова. Тангейзер перерезал ремни доспеха Негроли, а Людовико смотрел, как он режет. Здесь, на вершине холма, ветер налетал знойными порывами.

— Ветер горячий, — заметил Тангейзер. — Сирокко, из пустынь Ливии и земель, лежащих за ней. Но после того как прожаришься в доспехах, даже он кажется весенним бризом.

Он вскрыл наручники доспеха, словно раковины устриц, стянул с Людовико оплечье. Освободил его от тяжелого черного нагрудника, отбросил нагрудник в сторону. Снял с монаха пропитанную кровью прокладку, и, хотя простреленный живот Людовико был тугим, как барабан, и кишки в нем затоплены их собственным содержимым, монах не издал ни звука. Под доспехом у Людовико была простая черная ряса иоаннита, с белым крестом, нашитым на груди.

— Так лучше? — спросил Тангейзер.

— Спасибо.

Тангейзер выдернул пробку из фляги и поднес к губам Людовико. Людовико сделал два глотка и кивнул. Тангейзер тоже выпил.

— Великий магистр жив? — спросил Людовико.

— Ла Валлетт жив.

— Хорошо, — сказал Людовико. — Хотя бы это не будет тяготить мою душу.

Тангейзер внимательно посмотрел на него.

— Ты не тот человек, которого я видел в последний раз в Гуве.

Людовико взглянул на него.

— Судя по всему, я избрал себе во враги мудрого человека.

— Хотелось бы услышать больше.

— Когда я увидел Орланду на поле боя, — сказал Людовико, — когда позвал его по имени и он обернулся, стоя по пояс в воде, я впервые в жизни видел его лицо. Такое смелое, такое… — Он пытался подыскать слова; его плечи вжались в скалу, он откинул назад величественную голову и посмотрел в небо. Черные глаза затуманились от чувств. — О Господи, — произнес он. — О Господи, Боже мой!

В этих словах звучало сожаление, настолько громадное, что его едва ли было возможно постичь. Тангейзер подумал, не убьет ли оно его.

— Этого достаточно, — сказал он. — Орланду знает, кто ты?

— Нет.

— Почему ты ему не сказал?

— Я оставляю выбор за Карлой.

— Думаешь, она станет ему лгать?

Людовико разжал губы и прерывисто задышал. Рот его не двигался, но какой-то проблеск света в глазах обозначал улыбку.

— Кажется, она избрала себе мудрого человека в друзья, — сказал он.

— Я подумывал, не рассказать ли Орланду, что его отец трус и предатель, — сказал Тангейзер. — Но это было бы несправедливо, ведь разве найдется в мире, настолько испорченном, как этот, такой человек, который не предавал бы собственных наилучший устремлений?

— Скажи Карле, что я сожалею.

— Я знаю, — ответил Тангейзер. — И скажу.

Людовико заморгал.

— Я не желал смерти Ампаро.

Тангейзер посмотрел на него. Потом ответил:

— Это я тоже знаю.

— Хотел бы я знать, простит ли меня Господь.

— Иисус простит.

— Так ты наконец заговорил о Боге?

Тангейзер улыбнулся.

— Религия, в которой есть место даже для раскаявшегося негодяя, весьма подходит таким, как я.

Глаза Людовико впились в него, и на мгновение он превратился в прежнего инквизитора, человека, выискивающего скрытую сущность других людей.

— Так, значит, со времени Гувы очень многое изменилось, — сказал он.

— Ты сказал мне в Мессине, что раскаяние открывает врата милости Божьей. И ты спросил, если дойдет до дела, какой же праведный человек станет отказываться от нее.

Людовико водил глазами, словно пытаясь вспомнить этот давний разговор.

— То были просто слова, — сказал он. — Рассуждения ученого.

— Жизнь повернулась так, что эти слова воплотились, — ответил Тангейзер.

Людовико кивнул. Он сложил ладони на груди и глубоко вдохнул зловонный и пыльный воздух. Выдохнул через рот. Сумел выдавить из себя улыбку. Поднял глаза. Они смотрели в глаза друг другу через разделяющую их пропасть. Людовико обрел свой покой.

— Ты был прав, — сказал он. — Этот ветер кажется весенним бризом.

Тангейзер уколол его в сердце, и Людовико умер в тот же миг.

Клинок, закаленный в крови дьявола, наконец-то нашел предназначенную для него цель. Там он и остался.

* * *

Тангейзер выпустил украшенную драгоценными камнями рукоять. Горло сжималось от чувств, названия которым он не мог подыскать, и он сглотнул, подавляя их. Он поднял Людовико на руки. Хотя за время осады монах исхудал до костей — как почти все они, — он все равно оставался великаном. Тангейзер отнес его в глубокую турецкую траншею и уложил на дне. Он завернул его тело в холстину, подобранную в брошенном складе. Потом забросал тело обломками дерева, пушечными ядрами и кусками скал. Он не оставил никакого опознавательного знака, не считая кинжала, вонзенного Людовико в сердце. Потом снова выбрался на дорогу. Он подобрал доспехи работы Негроли и привязал к седлу лошади Людовико. Когда он уже хотел сесть в седло, на гребень холма выехал великий магистр Жан Паризо де Ла Валлетт и его верный секретарь Оливер Старки. Оба они увидели черные доспехи монаха.