Не хочу больше никакой слепоты, никакой уступки конъюнктуре, хочу знать и называть вещи своими именами, как бы они ни назывались: талантливое – талантливым, бездарное – бездарным. Плохо Набоков перевел «Алису», уж давайте так и скажем – плохо. Вы не согласны, что же, обсудим, установим критерии, но уже если придем к выводу, что действительно плохо, то и скажем во всеуслышание, не опасаясь ложного «неуважения». «Машенька» вы хотите превознести этот роман? Зачем же? По нашей-то шкале, где А. И. Куприн – второстепенный писатель, это же третьестепенная вещь, не более. Что ж тратить на нее лишнее уважение? Вот описание комнаты, сделанное нарочито с таким расчетом, чтобы читатель, вероятно, ахнул: «До чего картинно!» Один из двух стульев «вместо того, чтобы стоять., забрал было в сторону. Другой стул… исчезал под черным пиджаком…». И я должен притворяться, будто созерцаю все это очами души, не смея сказать, что на самом-то деле я ничего не вижу, кроме назойливого подсовывания мне деталей обстановки вместо настроения? А катанье в лодке! «Вдоль белых складок спадающей воды рыжеватым золотом отливали подплывшие стволы сосен». Если все, что нагромождено на этих двух страницах, вплоть до «павлиньих глаз», которые нам следует принять за отражения в воде ольховых деревьев, если все это не вычурная, выдуманная, и неизобретательно к тому же выдуманная, красивость, тогда следует стукнуться головой об стену покрепче, чтобы отшибло всякую читательскую память, способную подсказать десятки описательных прецедентов, на фоне которых это описание просто, как говорится, не сделано. А это: «Молча, с бьющимся сердцем, он наклонился над ней, забродил руками по ее мягким, холодноватым ногам», – уже тогда, в двадцать пятом году, это было бульварщиной, а теперь: как будто ни в чем не бывало? Никто никогда ничего в этом духе не писал и не читал? А я должен это поглощать да похваливать? Однако такова ситуация, так сложилось, и нам надо это прочесть, чтобы уже больше не страдать никакими комплексами неначитанности. Когда этот комплекс будет нами наконец изжит, то и ровное отношение к Набокову установится.

Люди, которые ничего не потеряли, – под таким примерно обозначением или титулом набоковские персонажи и он сам войдут со временем в состав историко-литературных представлений (я так думаю). Обозначение, разумеется, парадоксальное. Еще бы! Вроде бы остались без родины… А им что на родине, что на чужбине – хоть трава не расти, – на удивление, все теми же остаются они при любых условиях, ничего-то не понимающими про себя, ничему-то не способные научиться от истории. Вы представьте себе тех же персонажей «Машеньки» появившимися в нашей литературе лет на десять раньше; этот поэт, Панин, эти женщины, да они там и были: что они представляли собой в повестях Куприна или Ивана Шмелева? Какие-то заштатные типы! Нет, Набоков в данном случае не подражает, он пишет о том, о чем уже было написано, однако нелишне написать еще раз в силу изменившихся условий. И он свидетельствует, хочет он сам того или не хочет: гигантский катаклизм, в который эти типы попали, который вышиб их из наезженной колеи, не изменил их внутренне нисколько, ничего не исторглось, выше обывательского неудовольствия, из их душ. Изначальная и неизменная опустошенность размышляющего, чем бы заняться и занять себя, – вот откуда возникает впечатление пустыни, о котором раньше говорила русская эмигрантская критика по поводу произведений Набокова.

Набоков дописал последнюю страницу той, стоящей на полке в третьем ряду книги русской литературы, которая была начата «Оскудением» С. Атавы-Терпигорева, засвидетельствовавшего про свой круг: «На вдумывание не много было способных». Уже не обломовщина, а оболдуевщина – вот их родовое клеймо.

При некоторых сопутствующих обстоятельствах Набокова можно читать. Это когда жизнь за него допишет, подсказывая и раскрывая проблему, затронутую в его книгах. Например, я все-таки дочитал «Пнина», правда, уже по-русски. Талантливый перевод, сделанный не самим Набоковым, конечно, а неким преданным ему энтузиастом (напоминающим М. О. Смирнова), помог мне читать. Но главное, помогла сама действительность, поскольку опять же по долгу службы я повидал людей вроде Пнина: русскую профессуру в американских университетах. Кто это видел, тот в порядке литературной справки по тому же вопросу прочтет и «Пнина». Но сам бы по себе роман, я так прикинул, нет, даже несмотря на хороший перевод, я бы не стал читать.

Словом, не знаю, как другие, я испытывал, испытываю и буду, вероятно, испытывать по отношению к Набокову неприязнь, временами – классовую ненависть.

Хорошо, что у нас его теперь издают, читают, обсуждают, высказывают различные мнения и я могу, не таясь, выразить, что о нем думаю.

1987

Ответственность перед историей

«Дальше… дальше… дальше!» Михаила Шатрова

Новая пьеса Михаила Шатрова, с которой нас познакомил журнал «Знамя» (книга первая, январь, 1988), полностью называется так: «Дальше… дальше… дальше! Авторская версия событий, происшедших 24 октября 1917 и значительно позже». Содержание пьесы не вполне соответствует ее названию или, точнее, подзаголовку. Октябрьское восстание 1917 года, положившее начало Великой Октябрьской социалистической революции, в пьесе представлено мало и даже почти не обсуждается. Речь главным образом идет о том, что было позже, преимущественно в конце 20-х и в 30-х годах. Это не версия того, как совершалась революция, а характеристика социализма в нашей стране, даваемая действующими лицами, которые носят имена исторических деятелей.

В авторской ремарке говорится: «Мы хотим говорить с теми, кто в октябре 17-го года и значительно позже стояли на авансцене Истории… Мы хотим дать им возможность говорить с нами». Как же это желание и эта возможность реализуются? Персонажи с реальными историческими именами произносят воображаемые речи в обстоятельствах воображаемых. Так, например, участники пьесы, в том числе Сталин, обсуждают критику «культа личности» на XX съезде КПСС и разговор об этом начинает меньшевик Мартов: «Хрущев… пытался»…

Не все беседы в пьесе носят столь же вероятностный или, лучше сказать, маловероятностный характер. Иные из них вполне правдоподобны по обстоятельствам. Но ход мысли и стиль речи действующих лиц, носящих исторические имена, большей частью оказываются выдуманными.

Персонаж, обозначенный в пьесе ленинским именем, произносит речи на языке, состоящем, в значительной мере, из того, что В. И. Ленин называл «словесными пустышками» (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 15, с. 277278).

От лица Ленина в пьесе говорится: «Все мы знаем свой великий народ, его слабости, его, пока что, забитость и темноту. Национальная спесь нам глаза не закрывает. Но что из этого следует, какое действие? Вот вопрос вопросов, который разделяет людей на партии, философии, определяет