допросе ко мне отнеслись весьма благосклонно и явно хотели спасти, я не пожелал лгать, сказал, что мне надоело таиться от всех и прикидываться сочувствующим революции. Свое я пожил и давно бы покончил с собой, если бы мои религиозные убеждения это допускали. Но гильотина окажет мне добрую услугу. Я честно исполнил свой долг и готов предстать перед судом господа. А вы, — добавил он, обращаясь к Эмильену, — вы молоды и к тому же приемлете революцию, стало быть, вам надо спастись во что бы то ни стало, тем более что убежать отсюда не такое уж хитрое дело. Гораздо затруднительнее потом найти себе надежное пристанище.

— У нас оно есть, — ответила я. — Мне известно, что беглецов травят, точно диких зверей, и что никому нельзя верить — людей нынче просто не узнать, так они напуганы или разозлены. Мы поселимся в безлюдном месте, и если у вас хватит сил спуститься по веревке…

— Нет, обо мне не может быть и речи, — возразил старик. — У меня на это нет ни сил, ни желания. Теперь мне остается лишь ждать смертного часа, и я не сетую, так что бросим этот бесполезный разговор. А за вас я помолюсь.

И, повернувшись к нам спиной, старик зашептал молитвы.

Эмильен еще раз попытался отговорить меня от моей затеи, но когда увидел, что я действительно готова все принести в жертву и умереть вместе с ним, он сдался и пообещал действовать так, как я ему посоветую.

Поскольку революционный трибунал Лиможа приговорил его к тюремному заключению, а нового приговора не последовало, Эмильен тоже взял с меня обещание ничего не предпринимать, если прежний приговор не будет пересмотрен.

На следующий день — кажется, это было 10 августа — в городе устроили большое празднество, и я отправилась поглядеть, чтобы рассказать обо всем Эмильену. Понять что-либо оказалось совершенно невозможно. Сначала выехала причудливо убранная коляска, за которой следовала группа женщин, размахивающих флагами: то были матери, чьи сыновья ушли в армию добровольцами, а сопровождали они богиню Свободы, в роли которой выступала высокая, очень красивая женщина в древнегреческом одеянии. Она была дочерью сапожника по имени Маркиз, и посему все звали ее Долговязой Маркизой. Коляска довезла богиню до францисканской церкви, туда же проследовала процессия, и открывшееся моим глазам зрелище вполне объяснило мне то, что в свое время показалось таким удивительным в заброшенной лиможской церкви. Долговязая Маркиза взошла на возвышение, выложенное дерном; его устроили на месте алтаря, а изображало оно, как мне пояснили, «Гору». Чуть повыше муравчатого пригорка сидел длиннобородый человек — одни полагали, что это «Время», другие — что «Всевышний отец». Изображал его мыловар, чье имя вылетело у меня из памяти. У подножия «Горы» полуголый мальчик представлял нам «Дитя любви». Произносились речи, пелись какие-то песни, а я смотрела на эти бессмысленные забавы и думала, что вижу сон; остальные, по-моему, понимали не многим больше. Эти республиканские празднества были на редкость затейливы. Их программу придумывали народные общества, совет коммуны ее утверждал, а народ перетолковывал как мог.

Выйдя из «храма», я увидела еще более занятную картину. Поднимаясь на свою колесницу, Маркиза заметила в толпе ротозеев какого-то буржуа, подозреваемого в симпатии к роялистам. Она назвала его по имени — его я тоже забыла — и нагло заявила:

— А ну-ка, иди сюда, послужи мне подножкой!

Тот испугался, подошел к ней и опустился на одно колено. Маркиза встала ему на спину и резво прыгнула в коляску.

Я решила, что весь мир сошел с ума, и, продав несколько корзин, отправилась в тюрьму, где рассказала Эмильену о том, что видела; к его скудному обеду я добавила тайком кой-какие лакомства. Старик священник к ним не притронулся, несмотря на все мои уговоры; от голода он так ослабел, что я предложила принести ему стакан вина.

— Незачем мне копить силу, — сказал он. — Ваш рассказ достаточно приободрил меня, чтобы с радостью отправиться на эшафот.

Вскоре после этого нелепого праздника разыгралась кровавая трагедия. С каким поразительным спокойствием шел на казнь старик священник! Гильотину установили на месте гуляния, и на сей раз я, преодолев ужас, решила посмотреть на зловещую машину. К тому же я почитала своим долгом проводить несчастного в последний путь, попытаться поймать его взгляд, чтобы он прочел в моих глазах все уважение, все добрые чувства к нему. Но он, боясь, вероятно, скомпрометировать своих многочисленных доброжелателей, от души жалевших его, даже не поднял головы. На его казни присутствовали заключенные-испанцы, которые извлекали цветы из-под своих белых одежд и бросали старику. Потом я закрыла глаза. Услышав, как упал нож гильотины, я словно окаменела, словно в эту минуту обезглавили и меня. Я подумала: «Может, завтра этот страшный нож опустится и на шею Эмильена».

Дюмон взял меня за руку и увел домой. Я шла как слепая, не понимая, на каком я свете.

Когда я снова пришла к Эмильену, он был один, подавленный горем, ибо очень привязался к священнику. Я старалась его утешить и, плача с ним, чувствовала, что мне становится легче. Тогда я стала изливать свое негодование, и тут уж Эмильену пришлось меня успокаивать.

— Не надо проклинать Республику, — сказал он, — лучше поплачем над ее участью! Эти зверства и несправедливости оборачиваются страшными преступлениями против нее самой. Обрекая на гибель невинные жертвы и запугивая до смерти народ, они убивают Республику, суть которой остается непонятной тому же народу!

— Нам надо бежать, — промолвила я, — бежать сегодня же ночью. Вы сами видите, что завтра может прийти ваш черед, а если вам подпишут смертный приговор, они выставят такую охрану, что я ничем не смогу вам помочь.

— Нет, — ответил Эмильен, — надо еще немного подождать…-.

Пока мы спорили, на лестнице раздались шаги, и я со своей корзиной и метлой бросилась к двери, будто только что закончила уборку; но тут, оказавшись лицом к лицу с господином Костежу, чуть было не закричала от радости. Он вошел в сопровождении тюремщика, которого тотчас же отослал, и, притворившись, что не знает меня, сказал:

— Поди-ка принеси мне лист бумаги и перо. Я хочу сам допросить этого заключенного.

Я послушно выскочила из камеры, а когда вернулась, господин Костежу сказал:

— Закрой дверь, будем говорить шепотом. Я только что беседовал с революционным представителем Леженом. Эмильену предстоит еще один допрос и судебное разбирательство, но поскольку его дело находится в ведомстве Лиможа, я потребовал, чтобы Эмильена выдали мне незамедлительно, ибо Памфил желает самолично расправиться со своей жертвой. Я сказал, что таково его требование,