…Когда поезд остановился в Жмеринке, мы вышли на перрон, я купил четыре бутылки «Черниговского» и вяленого леща. Вкусовыми качествами леща Джозеф был потрясён. Он, уже три года работающий в России, в какой-то фармакологической конторе, ни разу не ел вяленой рыбы.

Джозеф настойчиво протягивал мне деньги, но я гордо отказывался от них. Джозеф недоумевал.

– Ты же платил!

– Ерунда! – торжественно восклицал я. – Мы, русские, народ щедрый и добрый!

Когда же я помог вытащить в Киеве его огромные чемоданы, он долго тряс мою руку и говорил, что добрее меня никого не встречал в своей жизни.

…Да уж. Лера в данный момент времени добрым меня, наверное, не считает. Непонятно, каким представляет она меня в данный момент времени.

Нина скачет по верхним полкам.

Поезд уже тронулся, она всё скачет, бьёт по стенам и орёт, верещит, как Тарзан.

– Ура! Ура! Поезд! А-а-а-а!

Вот постучал кто-то в стеночку интеллигентно. По фигу. Скачет и орёт.

– Нина, – говорю, – хватит скакать, ты же не обезьяна.

Ржёт. И продолжает.

– Ребёнок первый раз в жизни в поезде едет, – объясняет Лера, – у неё возбуждение…

– И что? Пусть всю ночь скачет?

Лера резко встаёт и приказывает дочке:

– Слезай!

А потом оборачивается ко мне.

– Как же я тебя ненавижу, – говорит Лера.

Приплыли.

Мы едем от вокзала на такси вместе с моим отцом. Он оживлённо разговаривает, Лера ему нравится. Громким голосом, способным поднять целое кладбище мертвецов, отец рассказывает Лере о городе Тамбове, обращает внимание на местные достопримечательности.

– Вот видишь часовню? Её недавно у нас построили. Говорят, самая высокая часовня в Европе!

Я помалкиваю, глядя в стекло.

– Ты чего молчишь? – бросается он на меня. – Рассказал бы что-нибудь жене!

– У тебя, – отвечаю, – лучше получается.

– Юморист! – сообщает Лере отец.

– Ага, – мрачно соглашается Лера.

Чтобы не спалить трагизм ситуации, рассказываю самую известную версию, почему Тамбов назван Тамбовом.

– Его неоднократно осаждали кочевники. Но город был неприступен. И какой-то хан объяснил провал предприятия своим воинам: Там – БОГ! Тамбог – не Гонконг всё-таки, «г» заменилось на «в», и город стал Тамбовом.

Сомнительная версия, конечно. Хан же своим прихвостням сказал, на своём кочевническом языке. А не тем, кого осаждал. Но, впрочем, всё может быть.

– Вот и наша улица! – объявляет отец.

Занесённая снегом, улица Андреевская со временем не меняется. Частный сектор, всё те же домики. Здесь прошло моё детство. По-прежнему стоит выстроенный из красного кирпича ликёро-водочный завод. Давным-давно, проходя мимо него, можно было оглохнуть от грохота конвейера и звона бутылок. Теперь всё стихло. Завод работает меньше чем в треть своих оборотов, производство местной алкогольной продукции практически парализовано. А когда-то бурные процессы здесь шли: машины туда-сюда ездили; кот мой возвращался с завода пьяный, брёл, шатаясь, по забору; мужики водку через забор перебрасывали.

Бродил как-то вечером я по улице зимой, лет десять мне было. Смотрю, сверкает в снегу что-то. Две бутылки водки. Восьмидесятые, перестройка, борьба с пьянством и алкоголизмом, водка по талонам, а тут – аж две бутылки! Подобрал, папе принёс.

– Откуда это? – изумился родитель.

– На улице у забора гулял и нашёл. – объясняю.

– Гуляй там почаще.

Колонки ещё. Как они правильно называются? Металлические, чем-то вроде буквы «Г» стоят. Нажал на рычаг, вода ударяет мощным потоком – и пьёшь.

Летом около такой колонки приятель булыжником по голове меня отоварил. С тех пор, наверное, у меня в жизни всё и изменилось.

В этот день я впервые совершаю то, чего не делал никогда. Я падаю перед ней на колени.

Как это так произошло, мать их фашистскую? Что двигало мною тогда? Изнутри шло что-то. Совесть. Во мне вдруг проснулась совесть, и я подумал, что вот Лера обижена на меня, и она на чужой территории, и союзников у неё нет. Здесь моя земля, моя Сила, и я, следовательно, должен уступить. Должен первым сделать шаг навстречу.

Совесть и страх. Страх потерять её навсегда. Второй день она неприступна, как та самая крепость Тамбов. Только не бог защищал её, крепость эту, а самая настоящая нечисть. Скопище вурдалаков, клубки ядовитых змей и полчища бесов. Я видел в её глазах огни ненависти и злости. Опустите ей веки! И поднимите их снова, чтобы я увидел в её глазах свет, белые церкви, чёрные горы, синие моря и верную Любовь!

Нет. Есть в ней что-то дикое, из глубины уральских лесов. Предки, говорит, были староверами. Однако староверы не такими уж лютыми были. Все эти полушуточки её о том, что всем становится худо, кто делает ей плохо, заставляют предположить, что не только староверы, но дикие, якшающиеся со злыми духами вогулы – вот кто её предки.

И страх запустил в голову эту странную мысль. Затушить пылающий в её глазах огонь, выгнать всех этих тварей поможет совершенно неожиданный поступок. Я даже не успеваю прогнать эту мысль до конца, и будто бьёт меня кто-то палкой резиновой по ногам, и подкашиваются мои ноги.

– Ты что? Ты с ума сошёл! Встань!

Не собираюсь. Я стою на коленях на новенькой (слава мэрии Тамбова) плитке, в центре города стою, троллейбусы мимо едут и автомобили, идут по улицам люди, улыбается кто-то, а кто-то пальцем показывает.

– Встань!

– Я не встану, пока не простишь меня…

– Ты…

Она взбудоражена. Я вижу, ей стрёмно быть участницей этой сцены. Разворачивается, уходит, затем возвращается. А я всё стою на коленях.

– Встань! Пожалуйста!

Найн!

– Ну?

Стою на коленях без движения.

– Ты идиот…

Да.

– Сумасшедший!

Это практически синоним.

– Я…

Что?

– Я… прощаю тебя…

Вот теперь поднимаюсь.

Лерины глаза наполнены удивлением и радостью. Она смотрит на меня, как рыбак, в чьи сети угодил Человек-амфибия. Берёт меня под руку.

И голос, ехидный такой голос слышу у себя внутри:

«Э-э-э… Я, конечно, извиняюсь. А в чём вы были виноваты-то, Андрей Палыч?»

– Рассказывай, рассказывай…