– Не особо. А еще мне интересно, как они это провернули – твоя мать подкупила почтальона?

– Откуда мне знать? Может, она убила почтальона и съела его с фасолью под бокал кьянти. Такое ощущение, что я провалилась в кроличью нору и меня уже ничем не удивишь. Это случилось так давно, и я в те дни не слишком «дружила с головой», если можно так выразиться, да и… Я помню, как меня в конце концов привезли домой – меня не раз переводили из больницы в больницу, все сплошь чистенькие, но такие тоскливые заведения – так вот, я тогда подумала, что дома ничего не изменилось. Почти ничего.

Я сидела вот здесь, за этим столом, а мама сновала по кухне, заваривала чай, пока папа понес мою сумку наверх, в спальню, а медсестра, которая меня привезла, говорила что-то о погоде и записывала номера телефонов на случай, если я опять сорвусь. Меня привозили домой и раньше, но ненадолго, а тот раз я помню, помню, как подумала, что две вещи явно изменились.

– Какие? – нетерпеливо спрашивает Майкл. – Не молчи, неизвестность сводит меня с ума.

– Во-первых, пропал маленький домик в саду, сарай для инструментов. На том месте пробивалась трава, но все равно темный прямоугольник бросался в глаза. Мама сказала, что произошел «несчастный случай», но волноваться не о чем. И еще: поставили новый почтовый ящик, как в американских фильмах. Такой, у дороги, чтобы почтальон оставлял в нем письма и газеты и не…

– …и не подходил к дому? – заканчивает за меня Майкл, глядя в сад, на тот участок, где трава по-прежнему плохо росла, так и не оправившись после того, что бы с ней тогда ни случилось.

– Да. Все так. Я на такие мелочи внимания не обращала. Пыталась сохранить рассудок. А потом, когда все-таки спросила о почтовом ящике, мама ответила, что почтальон приходит очень рано и они не хотели меня будить, ведь мне нужно было выздоравливать. Понимаешь, это было неважно. Меня заботили куда более серьезные вещи, чем рассуждения о том, как родители решили получать журналы и счета за коммунальные услуги.

Зато теперь… наверное, теперь все ясно. Вот уже несколько лет, как я сама забираю почту из ящика у дороги. Это началось еще до того, как мама заболела, а уж после ее инсультов – больше было некому. И ни разу я не получала ничего необычного. Писем и открыток не было. Они перестали приходить. И я не знаю почему.

Майкл внимательно смотрит на коробку, бросая на меня косые взгляды, как будто ждет, когда я выговорюсь. Он знает, что решение принимать мне, и только мне.

Я молчу и не шевелюсь, лишь старательно дышу, как какой-нибудь персонаж из психоделического научно-фантастического фильма семидесятых годов, перед которым открываются параллельные миры. В конце концов Майкл не выдерживает.

– Можно все выяснить, – торопливо произносит он, глотая окончания слов. – Можно открыть коробку, все вынуть, рассортировать по датам отправления и посмотреть, что получится. Или – и я говорю серьезно – я могу взять коробку, привязать к ней что-нибудь тяжелое, вроде тетиной металлической коробки для чая в форме совы, и сбросить в канал. И забыть навсегда.

Майкл еще не договорил, а я уже отчасти согласна с его вторым предложением. В глубине души мне даже хочется сказать «Да». Стереть все, что было, забыть и не вспоминать. Не думать о вопросах, секретах и сомнениях. Ведь я обычная женщина, живу скучно, тихо, дни похожи один на другой. Я не героиня фэнтези, готовая отправиться навстречу приключениям.

И план Б – концы в воду, в буквальном и в переносном смысле, – наверняка одобрила бы вся наша семья.

Мама, папа, тетя Розмари и дядя Саймон настойчиво порекомендовали бы мне так поступить. Кухня будто бы наполняется их голосами: «Незачем ворошить прошлое», «Не буди лихо, пока спит тихо», «Не сыпь соль на рану»… банальности, которые говорят лишь об одном: молчи, избегай опасности. Приличия прежде всего.

И Майклу, и мне не удалось избежать издержек такого воспитания. Ему пришло в голову предложить мне такой план, а я серьезно размышляю, не принять ли его предложение, и ни он, ни я не высыпали письма и открытки на стол и не набросились на них, копаясь в переживаниях.

– Знаешь, раньше я была гораздо храбрее, – говорю я, обращаясь к Майклу, к себе и даже к коробке. – Отважнее. Я была совсем другой.

Майкл склоняется ко мне и накрывает мою руку ладонью. Я и не предполагала, что мои пальцы так дрожат, пока не ощутила тепло его руки.

– Джесс, ты по-прежнему храбрая, – мягко произносит он. – Отважная. Ты вернулась из настоящего ада. Потеряла ребенка. Возлюбленного. Похоронила отца. А теперь и мать, после долгих лет заботы о ней. Ты очень храбрая.

Майкл на удивление похож на Джо. Не внешне, а тем, как вовремя он находит нужные слова. Как он умеет разглядеть во мне то, чего я в себе не вижу. И я улыбаюсь ему.

Джо был моим кумиром. Он всегда меня защищал, с самого первого дня, с первой встречи. Когда меня сбивали с ног, он протягивал руку помощи. Он никогда не смеялся над моими слабостями и низкой самооценкой.

Когда мы сняли квартиру, я была беременна и пугалась собственной тени. Боялась ходить в забегаловку на нашей улице, где готовили кебаб. Одна мысль об этом приводила меня в ужас. Стоять там в очереди к прилавку было все равно что готовиться к битве, игравшие на улице дети казались засадными отрядами. Однако Джо не смеялся надо мной, он говорил, что гордится мной, потому что я все равно делала то, чего боялась.

– Ты вышла на охоту и добыла нам кебаб, Джесс, – говорил он. – Ты смелая и отважная, когда без этого нельзя, – и никому не позволяй убедить себя в обратном.

Джо всегда казался стойким и практичным, он знал, как выжить на улицах большого города, в его облике и манере держаться было нечто такое, что не позволяло людям прицепиться к нему. Я так и не смогла подобрать точного определения его манере, он как будто говорил всем своим видом: «Не лезь, не то пожалеешь». Со мной он был добрым, как и со всеми, кто имел для него значение, но слабаком не был никогда.

Однажды я сказала, что очень завидую этой его уверенности в себе и в своих силах. Он грустно улыбнулся и ответил, что лучше бы ему не