— Это же провинция, дорогая, — пояснила Мари со снисходительным видом столичной жительницы. — Поляки обожают вальсы.

Докки не хотела танцевать, тем более с Вольдемаром, и ей было неприятно находиться в компании этих дам.

— О, госпожа Головина! — к счастью, она заметила в толпе знакомую по Петербургу. — Непременно должна ее поприветствовать!

С этими словами Докки направилась к Головиной, с которой у нее всегда были хорошие взаимоотношения. Та обрадовалась, увидев баронессу, и стала рассказывать ей о младшем сыне, только поступившем корнетом в армию.

— Вон мой мальчик, — она показала на совсем юного — лет шестнадцати-семнадцати — офицера. — Служит в полку барона Швайгена, а я слышала, что вы, дорогая, с ним знакомы. Не могли бы вы замолвить словечко за моего мальчика? Меня представили генералу Палевскому, но неудобно к нему подходить и обращаться с просьбами. Тем более он командующий корпусом — что ему какой-то корнет.

— Конечно, конечно! — заверила ее Докки, понимая, как мать волнуется за сына. — Я непременно…

— Добрый вечер, госпожа Головина, — раздался над Докки недавно слышанный ею мужской голос — голос незнакомца на террасе. — Как поживаете?

Докки вздрогнула, разом похолодела и оглянулась. На нее в упор смотрели памятные по сегодняшнему событию на виленской площади серо-зеленые глаза графа Поля Палевского.

Головина, в замешательстве от неожиданного обращения такого важного генерала, пробормотала какие-то слова благодарности и, поскольку Палевский не только не отошел, но весьма выразительно посмотрел на ее собеседницу, была вынуждена представить их друг другу.

— Его превосходительство… граф Павел Петрович Палевский — баронесса Евдокия… — она замялась, забыв отчество Докки, поскольку всегда обращалась к ней по имени, — баронесса фон Айслихт.

— Очень приятно! — сказал Палевский, коротко поклонился и пригласил Докки на тур вальса, вступительные аккорды к которому в этот момент заиграл оркестр.

Докки растерянно присела, генерал подставил ей свою руку, на которую она была вынуждена опереться, и повел в центр залы. Не успела она опомниться, как он обнял ее за талию и легко закружил по паркету.

Танцевал он великолепно. С ним не нужно было бояться, что он наступит на ногу своей даме или налетит на соседнюю пару, что порой случалось с армейскими офицерами, более привычными к военному искусству, но не к танцам. И уж точно не будет смешон, как Ламбург, который умудрялся даже в полонезе перепутать фигуры.

В других обстоятельствах Докки, возможно, полностью бы отдалась танцу и твердой уверенной руке, которая обнимала и вела ее по зале. И, верно, была бы польщена вниманием знаменитого генерала, который не выходил у нее из головы весь вечер, но теперь ей было не до тщеславных мыслей, не до танца, не до умелого партнера, как и не до восхищения мужчиной, державшим ее в своих объятиях. Машинально выполняя отработанные па, она смятенно думала, что Палевский теперь знает, кто она, скорее всего, догадывается, что именно ее встретил на террасе, и тщетно пыталась понять, почему он захотел ей представиться и пригласил на танец. Ей было стыдно и неловко, ее терзали мысли об унизительном положении, в которое она попала.

— Я был знаком с вашим мужем, — наконец сказал он.

Это было неудивительно, покойный барон и граф участвовали в австрийском походе, но Докки не знала, как расценивать эти слова. Было ли это невинное упоминание об общем знакомом или какой-то намек в свете услышанных на террасе сплетен.

Она пробормотала что-то невнятное, а он, глядя на нее своими светлыми глазами, завел обычную для малознакомых людей беседу. Граф упомянул о бале, оркестре, о погоде, о достопримечательностях Вильны и развлечениях, которые здесь устраивались.

— Польские артисты третьего дня давали оперу «Сестры из Праги» неизвестного австрийского композитора, — говорил он. — Товарищи уговорили меня пойти в театр. И что же? В опере я не понял ровным счетом ничего. Зал был невелик, актеры — отвратительны, а то, что играл оркестр, никак нельзя было назвать музыкой.

Докки было тяжело поддерживать с ним даже такой светский разговор, но она нашла в себе силы упомянуть о красивых окрестностях города, Замковой горе и оперном театре, который ей также не понравился ни помещением, ни труппой, ни оркестром.

Волей-неволей она украдкой разглядывала Палевского, убеждаясь, что он вовсе не картинный красавчик, но чрезвычайно привлекательный мужчина с правильными, несколько суровыми чертами лица. Тонкий, чуть заметный старый шрам на скуле не портил, но придавал внешности генерала еще большую притягательность. И теперь, находясь так близко от него, когда она чувствовала исходящую от него силу, способную вскружить голову любой женщине, Докки поняла, почему все в таком восторге от Палевского, смотревшего на нее сейчас уже не равнодушно, как днем, но остро и пристально.

Какое-то время они протанцевали в молчании, и едва она немного успокоилась, как он вдруг сказал:

— Я видел вас сегодня на площади. Вы сидели в коляске с какими-то дамами…

— Это… — Докки вспомнила сплетни о том, как она отбивает женихов у своих юных родственниц, и с трудом выдавила из себя:

— …мои родственницы с дочерьми.

— Милые барышни, — заметил граф, — разве что несколько порывисты… Впрочем, это свойственно юности.

Итак, он не только заметил в коляске ее, но и Мари с Алексой, и девиц, пытавшихся выпрыгнуть из экипажа и бежать к генералам. «Наблюдательный», — Докки покосилась на него, наткнулась на проницательный взгляд, смутилась, как девчонка, и отвела глаза. «Умный и опасный, — мелькнуло у нее в голове. — Очень опасный…»

Она станцевала с ним не один тур, как предполагала, а весь танец. Она устала, но усталость была приятной и даже радостной, хотя у нее и не было поводов для радости. Вальс с Палевским принес ей немалое удовольствие, но ей предстояло расплатиться за это новыми нападками родственниц, ревностью и завистью знакомых дам и девиц, очередными сплетнями, выговорами от Вольдемара и… долгими воспоминаниями о том, как она танцевала с этим суровым, загадочным и неотразимым мужчиной. Но все же на какое-то время — пусть и короткое — Докки смогла забыть обо всех неприятностях и переживаниях, и была не то что счастлива, но находилась в некоем блаженном полусне, в состоянии той беспечности и возбужденного ликования, о каком еще недавно могла лишь мечтать.

Она была благодарна Палевскому, и не только за то, что он ни словом не обмолвился о невольно подслушанном разговоре двух сплетниц, как и не делал никаких намеков по поводу ее пребывания в Вильне, но и за этот вальс, принесший ей восхитительные ощущения, какие она до сих пор ни разу не испытывала в своей жизни.

Едва Докки рассталась с генералом, как барон Швайген повел ее танцевать котильон.

— Вы, оказывается, знакомы с нашим Че-Пе, — ревниво сказал он.

— Кто это? — не поняла она.