Он готов был рассказать о встречах с политиками и художниками, которые вписаны в историю XX века, но при этом категорически отказывался считать себя модельером прошлого. Он с будущим на короткой ноге:

– Я примерял скафандр, в котором Нил Армстронг ступил на поверхность Луны. Костюм был бы удобнее, если бы его сшил я! В честь космоса я сделал коллекцию Cosmocorps – комбинезоны для девушек и юношей, которые можно носить и на Земле, и на Марсе. Если бы мы делали бесконечные трибьюты и винтажи XIX века, что бы у нас осталось? Мода должна создавать нечто новое, пусть лучше ее ненавидят, чем презирают. Среди моих современников только Курреж и Пако Рабанн были, на мой вкус, настоящими изобретателями, художниками, искавшими будущее. Я удивляюсь иногда. Как это может быть? Мы – люди, которые видели выход в космос, и мы одеваемся до сих пор как сто лет назад? – спрашивал он меня и горделиво тряс головой.

Но если бы вы захотели отнести Кардена к пустым мечтателям, поосторожнее, потому что мой собеседник намечтал себе к старости шестьсот миллионов евро. И как раз потому, что торговал не своими вещами, а именем Pierre Cardin, считая, что оно стоит дороже вещей.

– Я до сих пор единственный владелец моей компании. В пятьдесят девятом я начал показывать коллекции, предназначенные для всех, prêt-à-porter. Haute couture – витрина, образ, который манит и дает вам потом возможность продавать серийные вещи, менее дорогие и более удобные. Благодаря системе лицензий я смог работать и оплачивать свое творчество, потому что модные дефиле приносили хвалебные статьи, но не деньги. Мне говорили, что так нельзя, что это принижает творчество. Приводили в пример других. Но посмотрите, что в итоге. Имена людей, прославившихся в мое время, им самим уже не принадлежат, да и людей нет. А я по-прежнему работаю под своим именем, и оно мое, только мое. Если кто-то его продает, то только я сам, и мне все равно, на чем оно стоит.

Диана Вриланд, знаменитая редактриса Harper’s Bazaar и Vogue, спросила его однажды, не поставит ли он свое имя на туалетную бумагу. «Она хотела меня задеть. А что тут плохого? Как будто бы редакторы модных журналов обходятся без туалетной бумаги!»

В новой модной жизни Карден принципиально не участвовал, объясняя, что недели моды не для него: «Художник или поэт не могут творить по расписанию. Свои коллекции я показываю, когда они готовы, потому что этот момент известен только мне». Один из его показов как раз и был устроен в Любероне в фестивальные дни.

Я запомнил это удивительное зрелище – дефиле в провинциальном Доме культуры. Приглашенные, сидя на пластиковых стульях, смотрели проход десятков манекенщиц, как будто бы приехавших не из Парижа, а прямиком из шестидесятых годов прошлого века. Ну а сам Карден сидел на почетном пластиковом кресле и вел себя так, как будто никаких десятилетий не прошло, точно не семьдесят лет назад, а именно сейчас он впереди всей моды на свете.

Он категорически не хотел верить, что людей, помнивших его взлет, уже не осталось и нет желающих погружаться в его дивный новый мир будущего. Несправедливо? Ужасно! Но что тут поделаешь, все-таки он выбрал не архитектуру и не скульптуру, не строил дома и не писал книги, он занимался модой. В ней надо быстро достигать вершин и быстро умирать или сходить со сцены, чтобы о тебе вспоминали как о легенде. Попробуй остаться «живой легендой» – даже тогда, когда ты тверд, как скала, в твои сто лет, тебе скажут, что ты упрям как пень и пора уступать молодым.

Карден пережил сто эпох и эстетик, но упрямо ставил спектакли, проектировал мебель, открывал гостиницы, строил дома, как тот толстовский старец, который сажал яблони, хоть и не ожидал для себя плодов. Не то чтобы ему нельзя было дать своих лет – дашь и даже добавишь, глядя на помятый пиджак и незастегнутые рукава рубашки, но он явно не был намерен выпускать что-то из своих рук, надеяться на наследников и делить свое королевство между детьми. Тем более что детей-то не осталось. Женщин он любил больше с эстетической точки зрения.

Гостиница, в которой я остановился в Лакосте, была пуста и пахла пылью. Ресторан, предлагавший шампанское Maxim’s (а чье у вас шампанское, косари? – Маркиза Карабаса) принимал такую странную публику, которую я еще не видел ни на одном фестивале. По душу Pierre Cardin притащились китайцы, арабы, русские и украинские торговцы, неделями ждущие аудиенции, и русские девицы, тоже на что-то надеющиеся: «Мужчина, напишете обо мне в Vogue?» Конечно. Сейчас.

Но зато я успел посмотреть на человека, который работал у Жанны Пакен, был знаком с Диором, дружил с Кокто и с Марэ. Я даже поговорил с ним, пусть не так, как мечтал. Я успел.

Карден вообще-то был официально бессмертен – с тех пор как он, единственный из портных, вошел во Французскую академию и был назван immortel (бессмертный), но уж очень был стар, а вокруг него роились люди, которые много лет жили за ним как за каменной стеной и вот теперь гадали, что будет с ними, и смотрели на дедушку умильными глазами, словно он вот сейчас прямо на глазах распадется на золотые монетки.

Теперь, когда он умер и перестал смешить глупцов старомодным футуризмом, появится возможность внимательнее взглянуть на то, что он на самом деле сделал в искусстве. Пьер Карден успел собрать и открыть свой музей, названный «Прошлое-Настоящее-Будущее» («Passé-Présent-Futur»), для которого он нашел место в парижском районе Марэ. Я был там. Странное ощущение энергии и свободы полувековой давности, сохранившихся в цветах и крое костюмов, то ли женских, то ли мужских, то ли исторических, то ли фантастических, то ли прекрасных, то ли ужасных. Если музей теперь переживет владельца, после прошлого-настоящего может снова случиться и будущее, слава и признание к Кардену вернутся. Как это часто бывает, в конце жизни он сам стоял у них на пути.

#модныенедели #парижскиевремена́

Попасть в моду в Париже проще простого.

Несколько раз в год на нее выдают билеты и стоят очереди. Это недели модных показов. Настоящее несчастье для мирных жителей.

В недели модных показов Париж выглядит как советская столица во время партийных съездов: в больших магазинах толчея (правда, стоят не за колбасой, как когда-то в Москве, а за Вюиттоном с Шанелью), в главных отелях мест нет, машину на углу не поймать. Не дай бог дождь – пиши пропало. В плащах и с зонтиками на показы не ходят – девочки засмеют.

А еще говорят – праздник моды! Парижане ругаются с водителями, те пожимают плечами: «Никак не можем, месье, в Тюильри показы, все машины заняты. Почитайте лучше “Фигаро”: в этом сезоне на подиумах в моде женственность, будь она неладна!»

Для профессионалов этот ваш праздник – адова работа. Недолюбливающие друг друга модные марки вроде бы заключили договор о ненападении и не назначают показы в одно и то же время. Назначают через пятнадцать минут в другом конце города, и скачи как хочешь.

Одна надежда на то, что начало отодвинут, прозевают, начнут позже. Опоздания накапливаются, но каким-то авральным образом журналисты поспевают везде, перемещаясь с одного конца Парижа на другой. Как это им удается? Может, пользуются двойниками? Если одновременно выпустить несколько пугал в черных очках под черной вуалью, кто там разберет, где настоящая звезда критики Диана Перне? Сжала руки под темной вуалью – и вперед.