Близость аббата Сен-Дени к двум королям, возвышение этого монаха безвестного происхождения до степени регента вызывали зависть, но не удивление. Духовный сан мог доставить сыну виллана первостепенную политическую роль; этим именно путем ум мог в Средние века взять свое. Делом новым, так, по крайней мере, можно предполагать, было то административное и правительственное значение, которое получил «Дворец» («Palais»), т. е. окружение приближенных короля и его служащих. Вместе с освобождением домена это представляет собой в истории французской монархии самое значительное явление того периода, который мы изучаем.

Капетинги XI в., включая и Филиппа I в первой части его царствования, жили, как и Каролинги, окруженные клерками и домашними служащими и часто созывали вельмож и епископов, чтобы получать от них советы и разбирать с ними судебные дела. Я, со своей стороны, совсем не верю тому, что дворцовые служащие, происхождение которых относится еще к эпохе Меровингов, исчезли во времена Гуго Капета и Роберта: молчание текстов, очень скудных и очень малочисленных, ничего не доказывает; и если мы вновь видим высших служащих, фигурирующих в подписях грамот Генриха I, то не имеем права делать из этого вывод, что его предшественники не пользовались их службой. Ведь нужны же были сенешаль, коннетабль, кравчий (bouteiller) для того, чтобы предводительствовать военными экспедициями, заведовать королевским домом, приготовлять помещение для постоя королевского двора (gites), присматривать за жатвой, шамбрие и шамбелланы — для того, чтобы беречь комнату короля и примыкающие к ней помещения с платьем, мехами, оружием, драгоценностями государя, а также его казну, которая хранилась при нем; канцлер и клерки, чтобы составлять и изготовлять грамоты и ставить на них печати; капелланы для духовной службы. Эти приближенные должны были время от времени играть решительную роль, которую мы угадываем. Но приблизительно в середине царствования Филиппа I намечается в их пользу перемена, которая будет иметь важные последствия: большие собрания делаются все более и более редкими; решение всяких дел, пожалование королевских милостей, судебное разбирательство становятся уделом дворцовых должностных лиц. Именно они подписывают и свидетельствуют королевские грамоты; после 1085 г. подписи графов, становятся все малочисленнее и в конце концов совершенно исчезают, число же подписей простых дворцовых рыцарей увеличивается, подписи высших должностных лиц (сенешаля, коннетабля, кравчего, шамбрие), до того времени разбросанные среди других, собираются вместе, и наконец в двух актах 1106 и 1107 гг. появляются они одни, предшествуемые следующей формулой, которой предстояло сделаться обычной: «При сем были из нашего дворца те, имена и печати которых имеются ниже». Подпись канцлера, нередко еще отсутствующая, станет встречаться вcе чаще и чаще и будет завершать оформление торжественных актов XII и XIII вв. Это преобразование королевской дипломатики наглядно указывает на разрыв с политической концепцией каролингской эпохи.

Как надо понимать эту эволюцию и каковы были ее причины? Нам говорят: «Королевская власть сконцентрировалась». Но к этому ее привело ее бездействие, а не обдуманное решение. Сонливый Филипп I был не из тех, которые имеют свою программу и выполняют ее. Случаи собрать вокруг себя герцогов и графов он пропускал. Самым естественным поводом для этого была в те времена война. И в начале своего царствования, именно в 1071 г., Филипп не преминул потребовать исполнения феодальной военной службы (ost); единственное cобрание этого царствования, когда мы видим его окруженным большим числом графов, состоялось в 1077 г., в то время, когда Вильгельм Завоеватель, после тщетной попытки установить свою власть сюзерена над Бретанью (осада Доля в октябре 1076 г.), принужден был пойти на сделку и заключить мир с Филиппом; граф Пуатье, в частности, потрудился явиться, чтобы присутствовать на этом собрании, имевшем место в Орлеане; он, по-видимому, поддерживал короля против Вильгельма Завоевателя. Но в дальнейшем Филипп уже больше не пытался становиться во главе своей знати, чтобы устранить англо-нормандскую опасность. А между тем он мог извлечь выгоду из интриг и честолюбия Роберта Куртегеза, сына Завоевателя и брата Вильгельма Рыжего и Генриха I. Он и его сын Людовик Толстый упустили самый прекрасный случай отделить Нормандию от Англии. Филипп хорошо понимал, какой политике надо было бы следовать, но для этого пришлась бы вступать в переговоры, возбуждать недоверие графов Фландрского и Анжуйского, составлять феодальную коалицию против этого англо-нормандского короля, притязания которого причиняли столько, беспокойства. И апатия Филиппа не допустила его до этого.

Такую же беспечность он проявлял почти всегда и в делах внутренней политики. Он даже не требовал оммажа от своих крупных вассалов. Королевский суд он производил почти только в своем домене или же в тех случаях, когда один из тяжущихся пребывал в нем. Он мог бы послужить делу общественного мира, если бы присоединился, подобно Вильгельму Завоевателю, к усилиям пап заставить уважать «мир Божий» и «перемирие Божье». Но он и не думал об этом. Нечего и говорить, что его законодательная деятельность сводилась к нулю, как и у его предшественников. Из ста семидесяти двух подлинных хартий, составляющих собрание актов Филиппа I, сто семьдесят относятся к мелким мероприятиям, принятым в интересах церквей или регулирующим вопросы, которые их касаются; только одна-единственная свидетельствует об остатке уважения со стороны баронов по отношению к королевской власти[31]. Курия его опустела, и вследствие этого люди, окружавшие короля, монополизировали обязанности его советников. Уверяют, что такая перемена была благоприятной для интересов королевской власти. Я в этом вовсе не уверен. В эпоху, когда французский феодальный строй, имевший во времена Гуго и Роберта Благочестивого еще смутные очертания и не вполне развившийся, успел уже привести к наследственности ленов[32] и независимости феодальных правительств, — в такую эпоху король мог восстановить свой авторитет, лишь поддерживая тесную связь со своими вассалами и извлекая всю возможную выгоду из своего положения верховного сюзерена. И только столетие спустя королевская власть догадалась об этом.

В одном лишь отношении Филипп проявил некоторую прозорливость. Он старался увеличить свой домен и успел в этом. Дело в том, что он нуждался в деньгах. Скудость средств не оправдывает, конечно, но объясняет некоторые скандальные моменты в его поведении: форменный разбой и постыдные привычки к симонии. Этими сомнительными средствами он пользовался без зазрения совести, но он прекрасно понимал, что хорошие земельные доходы — дело гораздо более верное. Он сделал несколько аннексий, которые оказались важными в политическом отношении, так же как и в финансовом. Он воспользовался семейными ссорами, которые разъединяли баронов, для того чтобы понудить их отдать ему в 1068 г. Гатине и в 1071 г. Корби; Гатине соединял между собой два оторванных куска королевского домена — Сенон и Орлеан, а Корби представляла собой ценную территорию, расположенную на Сомме; после смерти своего тестя, Рауля де Вермандуа (в 1074 г.), Филипп наложил руку на французский Вексен, благодаря чему домен стал доходить до течения р. Эпт, которая сделалась теперь франко-нормандской границей. Отметим, что все эти приобретения он сделал в молодости, не достигши еще тридцати лет. В конце его царствования мы видим только, что один сеньор, нуждавшийся в деньгах, чтобы отправиться в Святую землю, Эд Арпен, продал ему Бурж с его судебным округом (septaine). Королевская власть приобрела таким образом землю, вклинивавшуюся в территорию на юг от Луары. Зато после неудачной попытки, сделанной в 1079 г., взять замок Пюизе, он не мешал владельцам замков, как Гуго де Пюизе, Бушар де Монморанси, свирепый Фома де Марль и другие, наводить террор на церкви, аббатства, города и деревни. Королевская власть перестала играть роль покровительницы.