Она ответила в своем быстром, решительном стиле:

— О'кей, надо встретиться. Завтра. Я позвоню рано. Где ты будешь часов около десяти?

Я подпрыгнул пару раз — возрадовавшись победе.

— Дома. В постели. Звони подольше.

Она положила трубку, не сказав ничего.

Я вытащил желтый список и нашел домашний номер Тарна.

— Резиденция господ Тарнандеров, у телефона гофмейстер, — ответил сиплый голос.

— Завтра! — проорал я.

В трубке раздался смех.

— Так она клюнула?

— Клюнула сразу, — сказал я.

— Гм, сразу... — протянул Тарн.

В голосе его было подозрение.

С трудом ковылял он по жизни,

Сердца смиряя стук.

Но раз-два-три — как-то вышло,

Что сальто он сделал вдруг.

Нильс Ферлин. «Цирк»

Свежий ветер дул в сторону Фьедерхольмарна.[37]Старая деревянная шаланда шла с попутным ветром от Стрёммен,[38]развернув паруса. Какая-то моторка с лихими «полосками скорости» по алюминиевому корпусу с душераздирающей монотонностью шлепала по волнам, направляясь к Шлюзу.

Я сидел на самом конце Епископского мыса, в точности как она приказала. Даже фотоаппарата у меня с собой не было, так уж было решено. Кроме того, я замерз так, что зубы выбивали дробь — уж это-то ее наверняка порадует.

Я смотрел поверх воды на другой берег, стараясь выглядеть спокойным — на случай, если кто-то разглядывает меня в бинокль.

Берег напротив рассказывал об эпохе кирпичных заводов. Главная достопримечательность Кварнхольмена выстроена так, что похожа на квадратный штабель серо-коричневого кирпича — чтобы уже при въезде ты ощутил душу Стокгольма.

А дальше — добротно выложенные красно-коричневые фасады района Данвиксхеммет, до боли напоминающие местечко, где я квартировал слишком долгое время. Местечко, где жратву давали на жестяных тарелках, с которых ее метали в пасть алюминиевыми ложками. А вот мельница Сальтшё — еще один неуклюжий памятник стройматериалам, которые зачаровывали тогдашних архитекторов. Ну, ясное дело, кирпич был дешевый — рабочим-то платили всего ничего, стопарь водки да еще какую-нибудь мелочь.

Я опустил взгляд, так что Янне оказался в поле зрения. Он патрулировал прилегающие воды на быстрой моторке. С ним в лодке был еще кто-то, и этот кто-то усердно прикидывал направление для съемок, хотя и остерегался поднять телевик, чтобы его не засекли с берега.

Я сменил позу, чтобы вполоборота взглянуть на кусты позади меня. Там притаился Кнаппен. У него с собой был даже штатив для коробки фотоаппарата. А дальше, на островке возле ресторана «У шкипера», засел в соответствии с планом генерального штаба еще один коробейник.

На высоком берегу за мной, в шестиугольном желто-коричневом деревянном павильончике с крышей из дранки, восседал Тарн, руководивший всеми силами по радио. «Утренняя газета» развернулась вовсю. Не хватало только вертолета. Да дюжины репортеров, которые одновременно набирали бы один и тот же номер.

Она опаздывала уже на четверть часа. Я чувствовал, что воспаление легких мне почти обеспечено. Генеральный приказ Тарна обязывал ждать полчаса. Я дрожал уже всем телом. Еще пятнадцать минут.

Пятнадцать бесконечных минут. Мимо, отдуваясь, пробегали люди в спортивных костюмах. Кто-то тащил за собой астматически дышавшую собаку. Проследовала пожилая пара, шаркая по гравию и громко восхищаясь роскошными лодками у причала. Три лолиты, лет по тринадцать-четырнадцать, прошли мимо по дорожке. Они хихикали, а кожа под слишком тонкими блузками была у них совсем гусиная.

Вот в такие минуты тихих размышлений и рождаются большие мысли. Например: что бы делали шпионы во всем мире без этаких обдуваемых ветром парковых скамеек? Смайли — ну, тот, что тоже побывал на холоде, — наверняка прочувствовал задом твердость дерева, да и ревматизм нажил. А Верни Самсон — разве он не жаловался на простатит, что заработал у Берлинской стены? Ну а Джеймс Бонд? Да он небось еле живой от всех своих простуд.[39]

Минутная стрелка на моих часах вроде бы остановилась. Мимо прошлепал «Принц», пароходишко внутриозерных линий. Похожий на кусок сыра, который кто-то расковырял. За кормой — бугор воды, волна ударила в берег у моих ног, в ноздри шибануло запахом гниющей травы и рыбы.

Позади меня вдруг что-то звучно шлепнуло. Я вскочил и обернулся так стремительно, что чуть не потерял равновесие. Это был Тарн. Он пытался было спуститься по крутому травянистому склону и грохнулся на пятую точку.

— О, — заорал я, — надеюсь, вы не ушиблись! Вам не надо было выходить из дому без костылей.

— Заткнись, — негромко фыркнул он.

Я помог ему устроиться на скамейке. Он что-то ворчал себе под нос, явно промерз насквозь.

— Полчала уже прошло. Она не придет.

— Да, — сказал я, — не придет. Но, может, подождем, пока у Янне не начнется морская болезнь от качки в лодке?

Тарну было явно плохо от свежего воздуха. Щеки покраснели, даже губы приобрели какой-то цвет. Сам он просто кипел от злости.

— Мы будем действовать в точности так, как планировали, — прошипел он. — Ты пойдешь сейчас к своей машине, сядешь в нее и уедешь. Помни, что за тобой до самой редакции следует одна из репортерских машин. На ней едет Ерка, он проверит, не увяжется ли кто-нибудь за тобой.

— О'кей, — сказал я послушно. Значит, еще один час сверхурочной работы в мое единственное за лето свободное воскресенье. Но временно исполняющие не говорят «нет». И в Швеции секретные задания идут в зачет — как в смысле сверхурочных, так и в смысле прибавки к пенсии.

Я быстро двинулся к машине, прошел сквозь аромат жареной картошки возле «У шкипера», мимо запаркованных там машин с кричащими нашлепками (оповещающими о том, что они бегают на «турбо»). Подходя к моему «пежо», я уже почувствовал, что согреваюсь. Ерка осуществлял скрытое наблюдение, чуть ли не перекрыв репортерской машиной выезд со стоянки. Четыре антенны торчали в разные стороны, в машине светились обзорные экраны — короче, он был так же неприметен, как Анита Экберг без лифчика.[40]

Я сунул ключ в замок дверцы и увидел записку. Она нахально лежала прямо на сиденье водителя. Там было одно-единственное слово, крупными буквами: «ПЕРЕВЕРНИ!»