— Закаленное, — поясняет римлянин. Видно, с каким удовольствием он произносит незнакомое для нас слово, говорящее о римской смекалке. — Ты знаешь, что нужно отпускать готовое лезвие в холодной воде? — спрашивает он.

Отец кивает, не показывая, насколько оскорблен предположением, что он может не знать таких очевидных вещей.

— Лезвие нужно потом снова нагреть, то есть закалить. Закалкой, — продолжает римлянин, — можно изменить твердость железа.

Он объясняет, что, чем сильнее повторное нагревание, тем гибче становится железо. Лезвие вынимают из углей, когда остывающее железо примет цвет соломы. В этот момент оно остается прочным, но не таким хрупким, как до второй порции жара.

Отец наклоняется ближе, впитывая каждое слово. Я распихиваю плакун-траву в десяток холщовых мешочков — урок, заданный мне матерью, — и зашиваю открытую сторону. Пока я работаю, отец легонько постукивает костяшками пальцев по подбородку, и я знаю, что он лихорадочно размышляет. Удастся ли закалить пилы для Плотника, придать побольше упругости? А герлыги[8] для Пастуха, которыми тот ловит овец? Они уже не раз ломались из-за хрупкости металла. Та же история и с мездряками Дубильщика, которыми тот выскребает шкуры. И тут я вспоминаю, что сказал отец, когда мы впервые заговорили о римлянах: «За новым ветром жди новой погоды». Слова надежды, светлые, как яблоневый цвет.

Когда римляне наконец собираются уходить, матушка Протягивает тому, что был с нарывом, завернутый в холстину пучок плакун-травы и наставляет, как ухаживать за подсыхающей раной. В дверях он оборачивается к отцу.

— Твоя супруга, — говорит римлянин, — напоминает мне девушку, которую я знавал когда-то. Та же грация.

Они выходят в свежий вечерний воздух, а отец остается у двери; потом он делает шаг в сторону исчезающих в темноте людей, отступает и снова подается за ними, раздираемый порывом к действию и страхом. В конце концов он следует за римлянами на прогалину, а матушка прижимает ко лбу тыльную сторону запястья, заклиная Покровителя.

Я сижу у очага, сложа руки, и молча считаю до ста, потом еще раз. Когда отец наконец возвращается, вид у него поникший, как у тронутого морозом цветка.

— Ты ходил за римлянами? — спрашивает матушка.

— Оставь меня, — отвечает он.

— Но, Кузнец…

— Хватит! — бросает он с резкостью, к которой прибегает редко, и никогда — по отношению к матушке.

В неловком молчании она собирает кружки, выплескивая остатки пива в огонь, и я решаюсь рискнуть.

— Такие смуглые, — замечаю я, — такие коротышки, все как один. Ты думаешь, он правду сказал насчет закалки железа? — спрашиваю я, хотя собственными глазами видела, как меч согнулся под весом римлянина.

— Хромуша, не сейчас, — говорит отец.

В хижину входит Лис, глаза его оживленно сверкают.

— Ты… — Он указывает на меня — Эй, ты.

Я подхожу ближе к очагу. Лис усаживается на скамью напротив меня, раздвинув ноги и уперев локти в колени. Наклоняется вперед.

— Будешь мне предсказывать, — говорит он.

Я не отвечаю.

— Ты предскажешь исход восстания.

— Я не могу… это так не работает. — По затылку у меня катится пот.

— Тогда расскажи мне, как это работает?

— Не знаю. Я вижу вещи. Они просто приходят.

— Ты будешь предсказывать для меня.

Я мотаю головой вправо, влево: не могу.

Он подходит ближе, наклоняется и шипит так, что на меня летят брызги:

— Провидица или порченая?

Я не могу не повиноваться друиду. Я знаю об этом и все же вновь мотаю головой: вправо, влево. Я не в силах наколдовать видение о восстании, которое он замышляет.

Пальцы Лиса складываются в тугой кулак — и я ожидаю удара. Но он выхватывает из столешницы отцовский кинжал и прижимает лезвие мне к шее.

У меня вырывается вопль, я отшатываюсь Лис швыряет кинжал на пол.

Это предупреждение: я — порченая, и только порченая, если не в состоянии предсказывать по его велению.

ГЛАВА 10

ХРОМУША

Шесть дней спустя я без сна лежу на тюфяке, уставясь на ветхую занавеску между постелью и очагом. Сквозь нее видно, как пляшут языки пламени, и я различаю тени родителей, сидящих на скамье перед огнем. Отец прочищает горло, что не в его привычке, и я настораживаюсь.

— Торговец железом опять не пришел, — говорит он.

Торговец железом, который обычно увозит изделия отца в Городище, не появляется уже в течение трех лун. И это притом что полки в кузне ломятся от черпаков и котелков, от больших ларей с гвоздями, которые так и не забрали. Притом что от запасов железа, нужного отцу для работы, осталось три жалких бруска. Притом что наша семья укрывает друида, привыкшего к изобилию, а наш господин, забывшись, выцеживает ячмень из похлебки и хватает себе три ломтя хлеба из четырех, отрезанных от ковриги.

— Он придет, — говорит матушка. Трудно сказать, верит ли она в это.

— Зачем ему приходить, если в Городище деньги с неба сыплются? Зачем покидать рынок, кишащий торговцами, которые снабжают Вироконий? — Отец фыркает. — Я опять поговорю с Охотником.

Только Охотник, будучи первым человеком, может ездить в Городище. Это его право, и его устраивает такое положение. Я помню, как неприкаянно бродил отец, вернувшись из хижины Охотника, который в очередной раз отказал ему в разрешении обменивать собственные товары на рынке в Городище.

— Охотник не позволит, — возражает матушка.

— Уж теперь-то он должен понимать, насколько выгодно нам привязать купцов к Черному озеру. — Сквозь занавеску я вижу, как приподнимаются, затем опускаются плечи отца. С новой надеждой в голосе он говорит: — Я попрошу Лиса.

— Кузнец, — отзывается матушка с мольбой в голосе, — это слишком опасно. Римляне…

— Ты думаешь, мы продержимся на семи луковках и горсточке ячменя? — Очевидно, отец, как и я, приподняв крышки, обнаружил, что наши сосуды почти опустели.

Мы в отчаянном положении, это верно, и отчаяние побуждает отца к поиску новых возможностей. Но я также знаю, что он хочет ковать из железа не только заурядные черпаки; он тяготится необходимостью жить там, где не принимают римских порядков и не видят открывшихся путей к процветанию.

Мать разводит руками.

— Ты же слышал: Лис сказал, что рынок полон римских солдат, — шепчет она.

— Он сказал, что это слухи. И если они проматывают там свои деньги, тем лучше для торговли.

— Ты мои чувства знаешь, — холодно говорит она.

Довольно долго они сидят в молчании, кипя яростью.

Наконец отец, рубанув воздух ладонью, произносит:

— Об Арке думаешь, верно? Вечно он у тебя науме.

Я представляю, как из прекрасных глаз матери уходит свет.

— Кузнец… — Ее голос теперь нежен и тих. — Это не так.

— Вечно ты исчезала