слез. В груди шевелится что-то колючее и неуютное. Сочувствие к этой малютке и вина. Она настоящей жизни-то еще не видела: учебники зубрила, на розовых облачках каталась. А тут такой поворот.

Нет, то, что она свидетельницей моей разборки стала — это ее косяк. Сказал ведь: не выходи. И то, что сбежать в окно надумала — тоже ее промах. Но то, что ее в фургон затолкали и увезли — это из-за меня. Казим со своей работой не справился, и я не предусмотрел, что Голяшов таким отморозком окажется. Завтра Аню нужно будет врачу показать. Если его шестерки ей или ребенку моему что-то сделали — лучше ему из страны валить. Из-под земли достану и голыми руками придушу. Участь тех двоих уродов ему раем на земле покажется.

Анюта ворочается, быстро моргает пушистыми ресницами, потом открывает глаза и непонимающе смотрит на меня. Видимо, во сне она забылась, потому что на ее лице написан испуг.

— Все нормально, дюймовочка, — треплю ее по волосам. — Твой любимый бандит рядом.

— Не смешно, — шепчет Аня и морщит нос, явно собираясь разреветься. — Ты знаешь, как испугалась? Знаешь, какие ужасные вещи мне говорили эту люди? Они мне… — она содрогается от истеричного вздоха, и желание размазать Голяшова по стенке за секунду становится нестерпимым.

Я и так с трудом переношу женские слезы, а Анька еще и плачет так, что грудину рвет. Тихо, кусая губы и трясясь.

— Они мне сказали, что за мной никто не придет. Что у тебя девушек много. Я думала, я там и останусь умирать… Что маму не увижу…

— Анюта, ну-ка хватит истерить, — обрываю ее. — На меня гляди — не заставляй тебя как козу за подбородок каждый раз дергать.

Дюймовочка смотрит на меня и при этом не перестает реветь.

— Они тебя трогали? Честно отвечай.

— А что? Высадишь меня из машины как порченную?

Еще и огрызаться пытается. Может, это и хорошо.

— Не дури, Анюта. Я вопрос задал.

— Нет, — мотает головой. — Пытались только облапать. Видимо был приказ меня пока не трогать.

Кулаки начинают трещать от того, как сильно я их сжимаю. Знал ведь, Голяшов, сволочь, что девчонка эта — моя и в моем доме живет, но даже этого его не остановило. Облапать пытались.

Ничего. Не грусти, дюймовочка. Твой похититель поплатится за каждую твою слезу.

К дому мы подъезжаем через полтора часа. Анюта пытается сама выйти из машины, но я цыкаю на нее и снова беру на руки. Легкая как пушинка. Когда уже поправляться начнет?

— Сейчас тебе еды принесут, — говорю я после того, как кладу ее на кровать. — Не вздумай нос воротить.

— Не буду, — шепчет Аня. Я разворачиваюсь к двери, но она вдруг обхватывает мое запястье своей прохладной ладошкой: — Пожалуйста, не уходи. Побудь немного здесь. Мне страшно.

Дорогой мне позвонил Араб и сообщил, что Голяшов сегодня в ресторан на набережной должен в семь вечера подъехать. Там-то я его и перехвачу и покажу, что бывает с теми, кто мое осмелился трогать. До выезда есть еще час.

Я опускаюсь на кровать и кладу руку на Анькино колено, накрытое одеялом.

— Сказку на ночь будем читать, дюймовочка?

Она мотает головой и пытается улыбнуться, хотя по ее щечкам катятся слезы.

— Еще сутки назад я тебя почти ненавидела за то, что ты оказался бандитом, Богдан. А сейчас нет. Спасибо, что ты меня спас.

25

Аня

Первое, что я вижу утром — это лицо домработницы Кати, которая склонилась надо мной и озабоченно разглядывает.

— Доброе утро, Аня. Как ваше самочувствие?

Я ощупываю себя. Пижама, в которую я переоделась, влажная от пота. Ночью мне снились кошмары. Низ живота напряжен и побаливает голова. Но все это ерунда. Главное, что мне удалось пережить вчерашний день и выбраться из того кошмара.

— Я в порядке, спасибо. А где Богдан? То есть… Богдан Олегович?

Вчера Богдан пробыл со мной до тех пор, пока я не уснула. Шутил, что если ему теперь каждый раз придется так сидеть, то мне придется переехать к нему в комнату, и что дресс-код в его постели — быть строго без пижамы. Еще он рассказывал, что любит рыбалку. Пообещал, что однажды привезет мне огромную щуку, и я должна буду сварить ему уху. Он был настолько милым и заботливым, что я стала забывать о перепуганном мужчине с разбитым лицом, и о том, что Богдан — опасный человек, связанный с криминалом. Он ведь меня спас, и я не могу не быть ему за это благодарной.

— Богдан Олегович не возвращался, — тихо говорит домработница и отводит глаза. — Вы спуститесь на завтрак или поднять вам его в комнату?

Я кусаю губу от обиды. Богдан не приезжал домой ночевать? Он сказал, что у него срочные дела, которые нужно решить. Но разве дела могут продолжаться до утра? Неужели он поехал к женщине? Он ведь обещал, что мы вместе поедем к врачу, убедиться, что с малышом все в порядке. И вот теперь пропал.

Я не подаю вида, что расстроилась, и осторожно вылезаю из постели. Немного плывет голова. Я будто год провела в заключении, а не пару суток.

— Я сама спущусь, Катя. Спасибо большое.

Домработница едва ли не цыпочках выходит из комнаты, а я забираюсь в ванну и в течения часа смываю с себя запах того отвратительного сарая. Вчера не было сил. Стараюсь настроить себя, что главное сейчас — это попасть на прием к врачу, но мысли так или иначе возвращаются к Богдану. К его озорным зеленым глазам, его запаху и ощущению сильных плеч. И напоминание о том, что несмотря на мое спасение, он все еще остается опасным человеком, не действует. Может быть, это тоже гормоны.

За завтраком я съедаю все, что вижу на столе. В заточении я пообещала себе, что больше никогда не буду голодать.

— Может быть, приготовить вам что-нибудь еще? — с улыбкой спрашивает Катя.

Я отрицательно мотаю головой. Разжиреть во время беременности в мои планы не входит. Хочу быть красивой мамочкой, стройной, с аккуратным животом.

В это же момент на кухню входит Казим.

— Богдан Олегович сказал, что через час у вас назначен прием в клинике. Я буду вас сопровождать.

Я едва не давлюсь остатками бутерброда.

— Он вам звонил?

Казим сдержанно кивает.

— Да.

— А он… —