курилась паром, и тяжелые грачи важно ходили по мягкой, прорастающей травой земле.

Вскоре выросла перед нею деревня. Пройдя немного, она увидела почту. Немолодая женщина в черной юбке и синей шерстяной кофте скрежетала ключом в замке, который никак не хотел отпираться. За почтой стояла изба, два окна ее словно оледенели в угрюмой замкнутости. Изба была небольшой, с ветхим крыльцом. Но Веня осторожно поднялась по ступенькам, стук ее в дверь был несмелым и тихим. И все же его услышали сразу, как будто ждали, хотя вряд ли могло дойти посланное четыре дня назад письмо.

…Темные глаза бабы Марыли, в которых светится радость, сразу же застилаются слезами; заскорузлая печь в углу вся преображается, словно только и ждала гостей; чистая скатерть, что стремительно взмахивает белыми крылами, вылетая из обитого железом сундука… Почему маленькие эти приметы заставляют Веню судорожно сглотнуть ком, подступающий к горлу? Ей кажется, что она была в далеком путешествии и теперь вернулась к родному человеку, укоряя себя в небрежении и беспамятстве…

— Я же вчера не топила, — бросая в печь поленья, ведет разговор баба Марыля, вся порозовевшая и быстрая. — И сегодня раздумывала: кажись, уже не холодно, а есть, варить не хочется. Думала, съем луковицу с хлебом и хватит с меня.

— И я вам что-то привезла! — Веня вываливает на стол содержимое сумки.

— Ой, мое дитятко! Зачем это! Мне, старой, конфеты! — радуется баба Марыля, фартуком вытирая покрасневшие глаза. — Ну, слазь в подпол, там грибочки и бульба, огурцов трохи… Будь здесь хозяйкой, не бойся. Слыхала, меня здесь бабы ведьмой кличут…

— А почему?

— Говорят, характер у меня тяжкий. Глаз острый да памятливый. Оно и правда — долго зло Помню. Но и добро тоже. Да всякие хворобы — мелкие, правда, травами лечить могу. Ай, что я тебе говорю, только задерживаю. Давай, доченька, лезь в подпол, а то меня ноги не держат, еще бабахнусь с лестницы!

В хате медленно исчезает дух запущенности и одиночества, пахнувший на Веню в первые минуты. Уже кипит в чугунке бульба, брызжет со сковороды жареное сало — и тут в хату осторожно просовывается бойкая, живая старушка в фуфайке и длинной суконной юбке, плотно обвязанная серой бахромчатой хустой.

— Ты вроде хворая была, а? — начинает она сыпать словами. — Ни дыму не было, ни света вечером. Думаю, не съехала ли куда, а ты тут как тут, живая и веселая. Кто это к тебе прикатил, думаю, не Хвеськова ли Гэлька зашла, дай, думаю, про свою Зоську поспрашиваю…

Глаза ее все косятся на сковороду, на коричневые грибы в белой глиняной миске.

— Ладно уж, коль пришла, садись с нами, Лиза. Внучка это моя приехала.

— Какая внучка? Чья же она?

— Тебе что за дело? Говорю — моя, значит, так и есть! — злится баба Марыля. — Садись за стол, говорю!

— Ну, не сердись, не сердись! — Лиза проворно села у стола. — Давно я тебя такой веселой не видела, Марыля. Разве что когда твоя девка школу закончила, перед самой войной. Младшая твоя, царство ей небесное!

— Не греши.

— Ты ж говорила, что умерла она. Что, письмо тебе отписали из города?

— Не было письма. Пускай живет, если жива.

— Ну а если возьмет и приедет Аксинья твоя?

— Приедет и приедет. Ну и что?

— Говорила, что прокляла ее и снова проклянешь, если увидишь?

— Святогор тоже говорил, что нет на свете тяжести, которую б он не поднял. А что получилось?

— Не пойму я, — поднимает живые быстрые глаза Лиза. — При чем тут Святогор?

Веня сидит, разглядывая темный с резьбой сундук, серые половицы и темные образа в углу, занавешенные марлей. Она прислушивается к разговору.

— А ты не помнишь, Лиза, как нас когда-то, малых, дед Апанас собирал да сказки баял? Много чего он нам пересказывал. Помню особо про Святогора, что похвалялся силой своей.

— Силой? — переспросила, морща лоб, Лиза.

— Ну да, силой. А ему старец один мудрый на торбочку показал: ты, говорит, не хвастайся, а подыми-ка вот эту торбочку. Узелок такой, махонький.

— Ну?

— Да я, говорит Святогор, ногой его толкну. Попробовал — не получилось. Сошел с коня, одной рукой хотел зацепить. Потом взялся за него двумя руками. А узелок ни с места. Рванул его Святогор изо всей силы — и сразу же в землю увяз по колени. И надорвался. Потому что в узелке том вся сила земная была.

— Какая же сила?

— Да вся сила, что землю держит: и доброта людская, и радость, и надежда человеческая. Не поднял ее Святогор, не осилил…

— Что-то мудришь ты, Марыля. Не пойму я, что к чему!

— Не поймешь? Ну так сиди себе и думай. Ты уж извини меня, Лиза… Я внучке буду баню топить, вымою ее с дороги.

— Дырявая она уже, наверно, банька твоя! Сколько годков не топила?

— Много… много годков она пустой стояла. Все в хате или по соседям мылась. А уж сегодня — мой день. Что хочу, то делаю. Раз хочу баньку топить — значит, буду!

…Пока Веня сладко спит с дороги, раскинувшись на холодной льняной простыне, чуть пожелтевшей от долгого лежания в сундуке, баба Марыля носит воду к сиротливой баньке, носит не торопясь, высоко поднимая голову и не горбясь под коромыслом. Седые волосы ее аккуратно причесаны, поверх юбки надет белый, с петухами, фартук. Наносив воды в чисто вымытый, вышарованный березовым веником котел, намертво вмазанный в печь еще покойным мужем, она снова идет в хату.

Веня, очнувшись ото сна, протирая глаза, смотрит на нее с кровати.

— Когда баню будете топить?

— Сейчас и начнем. Как спалось, что снилось?

— Да ничего. Ничего не снилось! Просто спала — и все! Так хорошо у вас!

— Ну и мне хорошо, дочушка. Идем, покажу, как печь топить. Ты, может, и не умеешь, где там в городе научиться! А печь топить — это, может, самое главное дело, а?

Душисто пахнет березовым листом и распаренным деревом. Паук быстро карабкается вверх по паутине, которую баба Марыля немедленно сметает. Пол в бане, как ни странно, тоже пахнет землей. «Это оттого, наверно, что теплая вода пролилась вниз, на землю, — думает Веня. — Всюду здесь земля — так много, непривычно много ее вокруг! В городе опа покрыта асфальтом, залита бетоном. Здесь же, в деревне, дома и люди окружены землей, прислушиваются к земле, приноравливаются к ней».

— Ну а теперь сложи хворостины хаткой! — Баба Марыля помогает неумелым Вениным пальцам, и сухие палочки легко укладываются у нее домиком. — А теперь — спичку. В середину