в том, будто деятельность человека действительно измерима по некой единообразной шкале[154]. Посредством закона государство и класс капиталистов делит рабочих на биологические категории «взрослых», «взрослых мужчин», «женщин» и «детей» и тем самым выполняет работу по редукционистскому абстрагированию труда от окутывающих его социальных покровов. Эта форма воображения, как показывает Маркс, структурирует изнутри процесс производства. Ею пропитано свойственное капиталу видение взаимодействия рабочего и машины.

В первом томе «Капитала» Маркс использует риторический прием инсценировки, вводя в текст «голос» рабочего, чтобы сделать более выпуклыми черты категории «труд». Этот голос объясняет, до какой степени категории «рабочий» и «труд» абстрагированы от социальных и психических процессов, которые мы называем «повседневностью». Во-первых, понятия возраста, детства, здоровья, силы и тому подобные сводятся к биологическим или физиологическим признакам, отделяясь от разнообразного, исторически уникального опыта старения, детства, здоровой жизни и так далее. «Не говоря уже о естественном изнашивании вследствие старости и т. д. У меня должна быть возможность работать завтра при том же нормальном состоянии силы, здоровья и свежести, как сегодня», – говорит капиталисту абстрактный рабочий Маркса голосом, одновременно обращенным также и внутрь себя. Абстрагирование подразумевает, что «чувства» более не являются частью этого воображаемого диалога между рабочим и капиталистом, который тоже является абстрактной фигурой. Голос рабочего произносит: «Итак, я требую рабочего дня нормальной продолжительности и требую его, взывая не к твоему сердцу, так как в денежных делах сердце молчит. Ты можешь быть образцовым гражданином, даже членом общества покровительства животным и вдобавок пользоваться репутацией святости, но у той вещи, которую ты представляешь по отношению ко мне, нет сердца в груди»[155]. С помощью этой рациональной собирательной фигуры рабочего Маркс опускает с небес на землю вопрос о единстве рабочего класса, потенциальном или существующем. Вопрос о единстве рабочего класса это не вопрос об эмоциональной или душевной солидарности эмпирических данных рабочих, как это часто представляли себе многочисленные гуманисты среди марксистских историков рабочего вопроса, начиная с Э. П. Томпсона. «Рабочий» – это абстрактный и коллективный субъект[156]. И именно в рамках этого коллективного и абстрактного субъекта, как напоминает нам Гаятри Спивак, разворачивается диалектика класса-в-себе и класса-для-себя[157]. «Специфическим для мануфактурного периода механизмом остается сам совокупный рабочий, составленный из многих частичных рабочих»[158], – пишет Маркс.

Маркс строит пусть и фрагментарную, но увлекательную, наводящую на размышления историю механизации фабрик на первой стадии промышленной революции в Англии. Его история показывает два процесса, одновременно происходящих при капиталистическом способе производства, критически важных для понимания Марксом категории «рабочего» как абстрактной, овеществленной. Машина осуществляет «техническое подчинение рабочего однообразному движению средства труда»[159]. Двигательная сила производства переходит от человека или животного к машине, от живого труда – к мертвому. Это может происходить лишь при выполнении двух условий: сначала рабочего сводят к его биологическому, следовательно – абстрактному телу, а затем движения этого абстрактного тела разбивают на составляющие и индивидуально вписывают в форму и движения машины. «Капитал, поглощающий живой труд, – пишет Маркс в своих „Экономических рукописях“[160], цитируя далее Гете, – „как будто под влиянием охватившей его любовной страсти“»[161]. Тело, которым владеет машина, – это абстрактное тело, которое, для начала, она сама приписала рабочему. Маркс пишет: «развитие крупной промышленности парализовалось до тех пор, пока сама машина – характерное средство производства крупной промышленности – была обязана своим существованием личной силе, личному искусству, т. е. зависела от мускульной силы, верности глаза и виртуозности рук, с которыми частичный рабочий внутри мануфактуры или ремесленник вне ее оперирует своим карликовым инструментом»[162]. Как только способность к труду может быть переведена в набор практик, отчуждающих личное от социального, машина может присвоить абстрактное тело, которое эти практики репрезентируют. Одна из тенденций этого процесса состоит в том, чтобы сделать избыточной саму человечность труда: «С того времени, как человек, вместо того чтобы действовать орудием на предмет труда, начинает действовать просто как двигательная сила на рабочую машину, тот факт, что носителями двигательной силы являются человеческие мускулы, становится уже случайным, и человек может быть заменен ветром, водой, паром и т. д.»[163]. Однако в то же время капитал, в Марксовом понимании его логики, не смог бы обойтись без живого, человеческого труда.

Абстрактный труд как критика

Универсальная категория «абстрактный труд» имеет у Маркса двойную функцию: это одновременно и описание, и критика капитала. Если капитал делает абстракции реальными, Маркс использует те же самые абстракции, чтобы дать нам ощущение повседневного мира, создаваемого капиталистическим производством. В качестве примера можно привести использование Марксом таких редукционистски биологических категорий, как «женщины», «дети», «взрослые мужчины», «детство», «семейные обязанности» или «затраты домашнего труда»[164]. Идея абстрактного труда воспроизводит центральную характеристику герменевтики капитала: как капитал считывает деятельность человека.

Но «абстрактный труд» – это также и критика той же самой герменевтики, поскольку он – абстрактный труд – определяет для Маркса некоторую разновидность несвободы. Он называет ее «деспотизм». Этот деспотизм структурно присущ капиталу, это не просто его историческая черта. Так, Маркс пишет: «Капиталу постоянно приходится бороться с нарушением субординации со стороны рабочих». Он также говорит, что дисциплина, «мелочные постановления, которые регулируют время, пределы и перерывы работы по-военному, звоном колокола… постепенно развивались из данных отношений как естественные законы современного способа производства. Формулировка их, официальное признание и провозглашение государством явились результатом длительной классовой борьбы»[165]. Маркс рассуждает здесь не только о конкретной исторической стадии, переходе от ручного производства к мануфактурному в Англии, когда «полное осуществление присущих ей [мануфактуре] тенденций наталкивается на разнообразные препятствия… и терпит крушение благодаря сопротивлению взрослых рабочих мужчин, привычкам которых она противоречит»[166]. Он пишет также о «сопротивлении капиталу» как черте, присущей самому капиталу. В другой работе Маркс пишет, что самовоспроизводство капитала «движется в противоречиях, которые постоянно преодолеваются, но столь же постоянно полагаются». Капитал идеально выходит за пределы всякой границы, налагаемой на него «национальной ограниченностью и национальными предрассудками», однако, из этого «вовсе не следует, что капитал преодолел ее реально»[167].

Из чего же возникает такое сопротивление? Многие историки рабочего движения полагают, что сопротивление фабричному труду стало результатом и столкновения требований производственной дисциплины с доиндустриальными привычками рабочих на первой стадии промышленной революции, и повышения уровня самосознания рабочих на более поздних стадиях. Другими словами, они считают его результатом достижения определенной исторической стадии капиталистического производства. Маркс же, напротив, вписывает это сопротивление в саму логику существования капитала. Иначе говоря, он помещает его в структурное «бытие» капитала, а не в его историческое «становление». В основе этого тезиса у Маркса