Вторая карточка информировала о том, что ночью в 1.24 во время любовной сцены Герда исцарапала ногтем ухо Магды и, вместо того чтобы прижечь ранку настойкой йода, выдавила капельку крови из мочки и любовалась тем, как она алеет на полированном ногте. И материлась при этом.

В третьей карточке было записано, что в ровно полночь кастрат Фарро зло подумал о князе и добавил про себя: «Ужо тебе, фон-барон».

— У меня все, — сказала отличница и уселась на место.

За столом повисла тяжелая пауза.

— Что ж, — начал князь. Было видно, что он огорчен мелкой низостью ближнего круга, но старается подавить гнев. — Не будем злоупотреблять нашим всеведением. Господь все знает. Но молчит до поры до времени. Что ж, берем равнение на молчок. Чем провинились нежные робкие создания, выползая погреться на солнышко перед топающим слоном. Слепец! Простим дурня. Кок!

— Да, — ответил человек в колпаке, шагнувший из полумрака.

— Накорми сегодня до изжоги господина Адониса французскими улитками по-провансальски.

— Будет сделано, шеф.

— Бойся гнева терпеливого человека, глаголют китайцы, — усмехнулся домашний тиран и повернул лицо к близнецам.

— Теперь. По поводу шалостей моих любимых дочурок. Что ж, это моя вина. Я не подпускаю к ним молодых женихов на пушечный выстрел. Какая пошлость — любоваться пролитой кровью, словно новеньким лифчиком. Простим глупышек. Только прошу медсестру бассейна… Марина!

— Да, хозяин. — Из полумрака шагнула еще одна фигура.

— Пусть поздно, пусть. Дезинфицируй уши обеих проказниц доброй порцией йода.

Что было тут же исполнено с явным излишком: вид красавиц с коричневыми ушами всех насмешил.

— Остался мой бриллиант, царь моей жизни, любимый Фарро. Не будем карать любимца за обидные мысли. Думаю, они родилась сгоряча, не так ли, мой мальчик?

Бледный толстяк покаянно кивнул.

— Всесильный не ставит мысли в вину человеку — только дела. Правда, известно, что на Страшном суде мысли тоже будут преданы суду всесожжения. Но до Суда надо дожить. Не будем спешить и мы. Простим. Не отдадим на съедение псам его грех. Только с одним условием. Спой, Фарро!

— Спой, — зашумело застолье.

Толстяк покорно кивнул и, всколыхнувшись обильными телесами (два Паваротти внутри концертного фрака!), прошел к роялю. Магдалина села за клавиши, раскрыла ноты и уверенно начала фрагмент из оперы Генри Перселла «Актеон и Артемида», тот финальный фрагмент, где умирающий Актеон, загнанный псами богини-охотницы, молит Артемиду забыть про его вину, а богиня грозит наглецу терзать его душу даже в аду. Достав батистовый платок промокнуть лоб и опустив на край рояля пухлую руку, Фаринелли запел. При этом его грудь и живот затрепетали так сильно, что, казалось, он бьется в корчах. Словно в его телеса под батистом вцепилась пантера и рвет жилы певца. Вот-вот — и белизну сорочки зальет кровью.

Боже, как он запел!

Он пел поочередно двумя голосами Актеона (тенор) и Артемида (сопрано).

Но как такое возможно!

Из алой пещеры чудовищной глотки, годной для паровоза, вылетел страстный спиритуальный голос бесполого существа, струя чистой музыки, голос поющей луны, которая как раз к этому времени причалила за огромным окном столовой в нише между стволами. Он не пел, он умирал от печали и обиды на норов античного мира. Протягивая свою сдобную руку движением мольбы, он просил прощения у жестокой мужеподобной богини, которую его плачущий взор нарисовал в высоте небес, жестокую Астарту-девственницу, любовницу охотничьих псов. Протягивая платок, как нежное сердце Пьеро, он, тоскуя, лил из голоса слезы, а из снежного платка — горячую кровь, которая расцветала гиацинтами под его мольбой. Я не виноват, богиня, что нечаянно оказался рядом с твоей наготой. Что кастрату твоя нагота! Почему ты караешь меня за несовершенство подлунного мира? Прости и прощай… Умри, восклицала жестокосердая богиня, я и в аду буду терзать твою наглость зубами собак! От жалости к пленнику смерти у всех закипели слезы, князь закрыл лицо руками в припадке эмоций. Взяв высшую ноту, от которой зазвенела луна, напудренный болью, толстый Пьеро упал на колени, погружая голос прощания в купель лунного блеска, и вместе с ним в эту чашу кончины упали все жребии наших судеб, благодарно обнимая и принимая наказание богини охотницы — вечную смерть.

Овации.

Певцу помогли встать на ноги.

Отрешенный и равнодушный к тому чуду, которое всех потрясло, Фарро вернулся к столу и принялся промокать лоб от бисера пота и безучастно думать о чем-то своем, ковыряя в ухе толстым мизинцем.

Валентин был готов прикончить его за такой прозаизм. «Ведь он только что заставил меня разрыдаться!»

— Был исполнен дуэт Артемиды и Актеона из утраченной оперы Генри Перселла, — сказал князь. — Но два года назад мне повезло купить на аукционе в Лондоне архив Бенджамина Бриттена и Питера Пирса с найденной партитурой Перселла. Он написал ее после гениальной оперы «Дидона и Эней». В паузе между «Королем Артуром» и «Королевой фей», зимой 1691-го. И с тех пор это лакомство мы подаем к нашему ужину.

На этом застолье было закончено, хрустальные головоломки бесшумно убраны, поданы горячие блюда (в том числе и тарелка французских виноградных улиток в зеленом провансальском масле) и прочая пища.

Повар объявил, что за основу ужина в резиденции Хагевельд взят ужин, данный президентом Франции Франсуа Миттераном и его супругой в честь Его Величества Короля Карла Густава и Ее Величества Королевы Сильвии в резиденции Франции в Стокгольме в четверг, 17 мая 1984 года. А именно: паштет из гусиной печенки, бретонский омар и эскалоп из окуня с корнишонами, отварной молодой картофель с морковью, французские сыры и на десерт пирожное-пралине с глазурью и свежей клубникой.

Из вин гостям будут предложены: Шато Сюдюиро 1967 года, Кортон Шарлемань Л. Латур 1978, Нюи Ле Кай. П. Миссере 1969 года и Шампанское Кристалл Редерер 1979 года. Валентин выбрал Шато. Впрочем…

Впрочем, после дивного пения все потеряло смысл, вкус и цвет.

Настала ночь с понедельника на вторник.

Валентин вернулся в номер встревоженным и долго не мог заснуть. Во-первых, детектив был поражен собственным красноречием: никогда еще он не рассуждал вслух о вещах, о которых прежде даже не думал. Это пиршество ума удивляло и пугало. Причину своего странного вдохновения он все больше и больше видел в наркотическом аромате цветов мандрагоры. Надышался! Во-вторых, он был обеспокоен предстоящей встречей с секретарем покойного профессора. Его приезд грозил полным разоблачением: человек, столько лет знавший патрона, в секунду обличит самозванца. Валентин уже понял — гнев князя будет ужасен. Как он прорычал в сторону кутюрье: «Бойся гнева терпеливого человека!» И этот рык всего лишь по поводу пары глупых улиток. Что же с ним будет, когда он выведет на чистую воду не пустяк, а предательство: вторжение в частные владения, обман доверия, подмену имени, и все ради презренной алчбы и похоти сыска… На этом тревожном уступе скалы Валентин уснул, но только-только сон набрал в легкие забытья сонм сновидений, как в дверь постучали.