в университет?

Все клиенты, стоящие в очереди, смотрят на меня, и я чувствую, как сжимаюсь от смущения, пока не превращаюсь в песчинку.

– Я все еще первая в классе… – тихонько говорю я.

Мама слишком резко ставит на стол поднос.

– Мальчик Молина – четвертый в вашем классе. Я слышала, как Эулалия хвасталась этим в фейринье. Четвертый, как будто это хорошо. Но потом она сказала, что он четвертый, хотя и прогуливал школу. Представь, если бы он не прогуливал. – Мама пристально смотрит на меня из-за прилавка. – Ларисса Катарина Рамирес, я предупреждала тебя, чтобы ты серьезно относилась к учебе, но ты меня не слушаешь. Теперь этот парень тебе не уступит.

Теперь я меньше песчинки. Я достигла субатомного уровня.

Я оглядываюсь через плечо с горьким привкусом во рту, и о чудо, на пороге «Сахара» стоит Педро Молина с сеу Ромарио.

Я знаю, что это не его вина, но я не могу не чувствовать волну негодования из-за того, что мама всегда меня ругает, когда думает, что он учится в школе лучше меня. Не имеет значения, что другие одноклассники иногда получают более высокие оценки, чем я. Но не дай бог, это окажется Педро Молина – для мамы это равносильно концу света.

Я наблюдаю, как он пытается заинтересовать равнодушных прохожих подносом с образцами боло де басия[48], золотистая выпечка ловит отблески мигающих огоньков за его спиной. Он выглядит так, как будто у него что-то болит. Прижимает руку к пояснице, пытаясь распрямиться, а когда думает, что никто не смотрит, сутулится, прислоняясь спиной к стене. Но сеу Ромарио тут же тычет его в ребра, и Педро быстро возвращается к стойке «смирно».

Часть моего негодования ослабевает. Хотя бы немного. Я думаю о том, что его семья тоже может быть с ним строга.

– Элиси, не будь такой строгой, – говорит донья Сельма, похлопывая меня по руке, чтобы утешить. – Она первая. Это здорово, не так ли, Лари?

Я пытаюсь улыбнуться, но чувствую себя банановой кожурой, которую бросили, на которой поскользнулись, прокляли и отшвырнули на обочину.

– Здорово, потому что я все время слежу за ней, – парирует мама. – У нее нет никаких обязанностей, кроме школы, но если я не велю ей заниматься, она просто сидит без дела. Такая ленивая. Не знаю, в кого она удалась. Ее бабушка была как трудяжка-муравей. Никогда не останавливалась. Как и прабабушка. – Она делает паузу, ее ноздри слегка раздуваются. – И ее отец тоже.

Теперь от этих слов больно. Мама перечислила всю семью, чтобы продемонстрировать, насколько я бесполезна?

– Я предлагала помочь тебе в «Соли», – замечаю я.

Мама хмуро смотрит на меня.

– Кто говорит о том, что ты должна работать в «Соли»? Что ты вообще можешь здесь сделать? Ты не умеешь печь.

– Если бы ты меня научила…

– Ты – ученица! – прерывает меня мама. – Твоя работа – учиться. Уясни себе: это – твоя единственная забота. И ты должна считать себя счастливицей, вместо того чтобы выглядеть такой несчастной! Знаешь, сколько детей твоего возраста не имеют подобной привилегии? Да у твоего собственного отца ее не было!

Не знаю, когда я успела подняться с табурета.

Но в следующее мгновение я уже выхожу на тротуар, и дверь «Соли» захлопывается за мной.

Я сижу рядом с церковью, вдали от людской суеты, рядом с фейриньей, где дети толпятся вокруг тележки с попкорном и чуррос[49]. Если кто-нибудь застанет меня плачущей, это станет вишенкой на вершине и без того ужасного вечера…

Внутренний дворик обнесен низкой стеной, а внизу огоньки домов в этот дождливый вечер мерцают, как созвездие, спускаясь все ниже и ниже по крутым улочкам, пока не упираются в пляж. Вид захватывает дух. Раньше это было любимое место бабушки.

Я бы хотела, чтобы она сейчас была здесь, со мной. Бабушка всегда знала, что нужно сказать. Но теперь все, что у меня есть, – это сердитые слова мамы, которые продолжают прокручиваться в моей голове. Не знаю, в кого она удалась.

Что ж, мам, я тоже не знаю!

Потому что я – Рамирес, которая не умеет готовить. Интересно, что это обо мне говорит. Бывают дни, как сегодня, когда я чувствую, что на самом деле именно по этой причине нам с мамой так трудно понять друг друга. Мне с ней не досталось такого опыта на кухне «Соли», какой был у нее с бабушкой. Не досталось таких переживаний, которые, я уверена, раньше были у бабушки с прабабушкой. Всего того, что создает и укрепляет связь между нами, женщинами Рамирес.

Сейчас больше, чем когда-либо, мне нужна мама. И мне хочется думать, что я ей тоже нужна, даже если она слишком горда, чтобы это признать.

Еще одна волна слез стекает по моим щекам.

Ветер усиливается, и мои волосы развеваются во все стороны. Ветер шевелит ленты, украшающие боковую часть церкви Святого Иоанна, и несколько лент отрываются и летят, бороздя воздушный поток.

Я провожаю одну из них взглядом, а она озорно обвивается вокруг лодыжки какого-то туриста. Он слегка встряхивает ногой, и ленточка снова срывается в полет. Когда он смотрит на меня, я, задыхаясь, понимаю, что это не турист. Это Педро.

Я быстро вытираю руками лицо и встаю, чтобы уйти. Вся моя кровь словно вскипает.

– Что тебе нужно? – говорю я, не утруждая себя тем, чтобы скрыть свой гнев. – Зачем ты ходишь за мной?!

Он выглядит немного неуверенным, и я знаю, что он видел, как я плакала. Я вижу, как он хмурится, не находя слов, раздумывает над ситуацией, чтобы придумать лучший способ еще больше испортить мне настроение.

– Я слышал, у тебя какой-то договор с Пиментель, – говорит он, скрещивая руки на груди. – Чтобы помочь нашим одноклассникам, если ты вступишь в мой клуб. Это правда?

Я повторяю его позу.

– И что, если так?

Мы участвуем в этом состязании в гляделки дольше, чем мне бы хотелось.

Педро вздыхает.

– Ларисса, у меня был долгий день, поэтому я действительно не хочу тратить вечер на ссору с тобой. Мои друзья сказали мне, что ты им не поверила, поэтому я просто зашел, чтобы сообщить тебе как президент кулинарного клуба: ты можешь к нам присоединиться.

– Что?

Он все так же неловко пожимает плечами, как будто сам пытается заставить себя поверить в собственные слова.

– Я не собираюсь становиться причиной того, что кто-то провалит занятия у Пиментель. Так что… давай, вступай в клуб. Просто держись от меня подальше, ладно?

Он кивает мне