денька три подождали, пока он с силой своей освоится, и повели скотинку на лечение. Цены и порядки все уж знали, очередь вроде не создавали… А Виталька возьми и заупрямься! Нет, говорит, никакой такой силы. Вот порошки есть, мази, примочки разные. Ну, народ погудел малёхо да разошёлся – слава Господу Богу и Его Соловецким Угодникам – ничего из важного в ту пору не случилось. Ну, думали, не вошёл ещё в силу-то. Надо погодить.

Но тут вскорости у Настахи-то у Нюхоцькой беда приключилася – корова у ней здорово перехаживала, никак растелиться не могла. Ну, баба к Витале её повела. Бей, говорит, лечи давай. Видишь, мается животное. Виталик говорит, сейчас, одну только минуточку.

И достаёт эти самые клещицы, заточку и всякое разное ещё. Настаха как увидала, так в голос подалась – ты что делаешь, злодей! Да я тебе сама руки-то клещами этими повырываю! Ну, забрала коровёнку свою, идёт, во всю Ивановскую чихвостит дурковатого. Собрались мужики тогда, пошли Витальку стыдить всем миром. А он опять в отказ. Нет никакой силы, и всё тут! Ну, побили его маленько…

День так прошёл, другой. Коровёнка у Нюхоцьких не телится, исстрадалась уж. Да и другая скотина без медицины загибает, пристали все к Мишаниному кулаку-то, обвыкли… Мужики опять к Витале пошли, мол, давай скотину бей, не придуривайся! Силком его до коровы приставили, руку-то вывернули, а Виталька рьенится, вырывается, матом благим орёт – не буду бить, и всё тут. Но заставили всё ж. Он и огрел корову ту пониже хвоста. И ничего! Не телится. Мычит тяжко и уж на задние ноги припадать начала. Это к худу-то, когда скотина на задок припадает. Охти мнеценьки, бабка Ненила завопила, у него взаправду силы нет! Ох, и помрём все скоро! Ну, тогда-то мужики с отчаяния Витальку всерьёз поколотили – еле ноги унёс. А напослед ему сказано было – где хошь силу Мишанину ищи, а чтоб на утри всё путём было! Ну и разошлись по домам.

Виталька-то сидит дома, сам без себя от страха. Чует, что мужики на этот раз и совсем умертвить могут. Надо что-то делать. Дай спытаю, думает, может, какая-никакая сила завалялась у меня? А у него о ту пору птенец был с крылом подшибленным. Вот Виталя его достал из треуха и так легонько его тюкает по крылу – залаживайся скорей! А птенец верещит жалимо да громко так – чирьи да чирьи! Всё чирьи да чирьи, а боле ничего! Тут Виталька как ошалел – лупит его уже со всей мочи – залаживайся, тварь ты едака! Ну и убил… А как глянул, что птенчик уж и не трепещется, охолонулся маленько… И такая тоска-кручина его поглотила, что хоть сам в петлю лезь! Сидит Виталька, слезами горючими заливается – да паскуда ж я едовита, не за што не про што душу живую сгубил! Да ты прости меня, дитятко…

Прижал к себе птаху, целует пёрышки, с жизнью со своей молодой прощается. А только птенец возьми да оживи! Чирикнул сердито так прямо в глаз Витальке и махом из треуха вылетел под потолок. Виталя глаза вытаращил – поверить не может. Думает, может, блазнит ему от страху-то? А стервец этот – идишь ты – сел на матицу и гадит оттуда прямо Витальке на голову. Тогда только поверил-то…

Ну, на утри Настаха корову уж волоком тащит. Мужики с кольём да дубьём избу Виталькину окружили, стоят. Тот вышел, поздоровался со всеми. Настахе рукой показывает – заводи, мол, в сени. Ну, завела она… А сама, Виталя говорит, снаружи жди. Не след тебе на колдовство смотреть. В другой раз Настаха бы ещё пособачилась, да уж больно коровёнку ей жалко стало – вышла. А сама слушает – а ну как ирод этот опять свои железяки достанет? Боязно…

Пять минут проходит или десять, может. Мужики волнуются, кольём потряхивают.

Настаха и дверь уже подпирает плечом – отворяй, кричит! Отворяй, а не то хуже будет! А Виталька стоит перед коровой, с ноги на ногу переминается. Но чует – дверь скоро ломать начнут. Была не была, думает. Поднял он хвост корове, зажмурился и поцеловал. И зараз по зубам копытцем получил – телёнок пошёл! А тут и Настаха дверь вышибла.

Глядь, а телёнок уже у Витальки на руках мордой лежит – да хорошенький такой, с белым пятнышком на чёрном лбу. И корова к нему язык тянет, вылизать сына хочет, значит…

Положил Виталька телёнка на солому, на ватных ногах к людям вышел, стоит и слова сказать не может – видать, от переживаний немота схватила. А потом вдруг как вспомнил чего, обернулся на корову-то да как сгрохнет со смеху. Ржёт без умочи, никак остановиться не может. И народ за ним в один голос загремел, аж изба зашаталася.

Ничего, на радостях-то смеяться не грешно… Это ж обрадели они, что шептун на селе объявился. Правду говорят, не стоит Верхнепинежье без колдуна-то.

Доброй ночи, Мимоза!

Утренний свет, кроткий и бессмысленный, как взгляд новорождённого козлёнка, пошевелил занавеску и замер, уткнувшись в густобровое, чеканное лицо Мимозы. Мимоза просыпалась как бы частями: сначала пришёл в движение плоский и узкий рот, выпустив невидимый пузырь, затем ноздри шумно потянули воздух и, наконец, открылись глубоко посаженные глаза. Потом долго пила кофе, который в сентябре ей всегда казался особенно терпким. Попробовала голос, вспоминая времена, когда нежной и тонкой сиреной губила моряков близ Итаки: «Чу… Чу! Чу-у-у… Чурчхела! Чурчхелллла!»

Голос был уже не тот. Да и фигура – ах, фигура! Где упругие, похожие на крупные апельсины, груди? Где плоский, коричневый от загара живот, в центре которого чёрной луной на небольшом, пленительном холмике сиял пупок? Ну где же?

Стояла Мимоза перед пыльным зеркалом, поглаживая бока. Да и что ж теперь грустить о холмике? Вот крепкие ноги, дорическими колоннами несущие широкий таз. Вот рабочие руки, мосластые и ловкие. Вот длинная, не постаревшая ничуть шея. Вот чёрные, густые, лежащие по плечам волосы. Вот она вся – единственная работница буфета при средней во всех отношениях школе Гагрского района. Доброе утро, Мимоза!

Ближе к восьми от утренней кротости не осталось и следа. Беспородная собака в надежде на мимозину доброту ходит под окном, подмигивая карим персидским глазом. Птицы, поселившиеся на чердаке, то ли вспоминают фамилию прежнего хозяина, то ли спорят с соседками, чья крыша лучше: «Цвижба! Цвижба! Чичба! Нет, Цвижба!»

Мимоза их не