как будто кто-то по ту сторону стены знал, что в камеру № 26 помещен новый заключенный, и пытался установить связь, выстукивая сигналы по камню алюминиевой ложкой.

Я поглядел на Стаса. Тот лежал на спине, носовой платок, сложенный вчетверо, закрывал ему глаза. Он не издавал ни звука. Я не мог понять, действительно ли он спит. А если он что-то и заметил, то не подавал вида.

Я читал о контактах между заключенными в советских лагерях и тюрьмах с помощью азбуки морзе. Удары обычно соответствовали буквам русского алфавита, но я не мог вспомнить точно, как работает эта система. Чтобы разобраться, мне надо было в свою очередь начать выстукивать. Я снова взглянул на Стаса, борясь с желанием ответить. А вдруг этот стук — провокация, и они хотят втянуть меня в дальнейшие неприятности? Если меня поймают за ответным выстукиванием, мне грозит одиночка, или Сергадеев может использовать этот инцидент для выдвижения дальнейших обвинений против меня. Решив, что это ловушка, я не ответил.

Но сигналы эти опять обратили мои мысли к Александру Фролову. Как смог он выжить в те долгие дни и ночи в своей камере? Как смог вынести страшное одиночество? Удалось ли ему установить связь с кем-нибудь через стены темницы? В эту ночь я набросал заметки о нем на кусках туалетной бумаги. Сейчас у меня было больше решимости, чем когда-либо, написать о Фролове книгу.

* *

Впервые интерес к жизни Фролова у меня пробудился, когда я наткнулся на одну статью в газете. Как-то ноябрьским вечером 1981 года я работал в своем офисе. Шел снег. Подойдя к окну, я наблюдал, как крупные снежинки, сверкая в лучах вечерних фонарей, медленно падали, преображая Москву буквально на глазах. Хмурые улицы, зияющие дыры в асфальте, монотонные, серые, бесформенные дома, ярко-красные знамена — все постепенно исчезало под ослепительно белым покровом.

Во дворе под окном я увидел нашего дворника Сашу, сгребавшего снег широкой лопатой. Покой и тишина, опустившиеся на город, то и дело нарушались сердитым ревом пробуксовывавших автомобилей, которые пытались вырваться из ледяного плена. Началась ежегодная битва с зимой.

Суровые погодные условия сделали русский народ долготерпеливым, закалили его в страданиях. Некоторые считают, что именно они приучили русскую душу к покорности и смирению. Но если зима — враг, то она может быть и другом, спасая нацию в критические моменты. Это зима раскидала армию Наполеона, заставила обмороженных солдат с позором отступать через замерзшие поля. Спустя столетие зима помешала продвижению непобедимой военной машины Гитлера, и Москва была спасена. Пожалуй, у зимы теперь есть соперник — стратегические ракеты, которые в состоянии пролететь над Северным полюсом и донести смерть и разрушения до самого сердца России. Но я не хотел бы даже думать об этом.

Нехотя я вновь сел за стол и продолжил чтение газет. Мы, иностранные корреспонденты, жили тогда в закрытом обществе, и, подобно средневековым прорицателям, читали между строк, пытаясь найти какое-либо свидетельство изменений в советской политике. В тот год атмосфера была гнетущая. Президент Рейган, полный решимости укрепить американскую военную мощь, разговаривал жестко с "империей зла". Леонид Брежнев медленно умирал и был не в состоянии даже нормально передвигаться, не говоря уже о том, чтобы управлять государством. Советская подводная лодка класса "Виски" села на мель в водах Швеции, вызвав международный скандал, который получил название "неразбавленное виски". Среди дипломатов стали распространяться слухи о том, что Кремль рассматривает вопрос о символическом выводе советских войск из Афганистана. Но ничего не указывало на это.

Подумал, посмотрю еще одну газету и тогда тоже отдам должное зиме: возьму лыжи и пройдусь вдоль Москвы-реки у подножья Ленинских гор. Я стал медленно перелистывать тусклые страницы "Советской России" — официального органа РСФСР. Один заголовок неожиданно привлек мое внимание: "Из цепей декабристов".

Автор описывал, как тайные общества на севере и юге России пытались организовать свержение царя Николая Первого в 1825 году, в начале его тридцатилетнего правления. Эти радикальные группы образовались на волне национализма, поднявшейся после разгрома Наполеона в 1812 году, когда русские войска преследовали "Великую Армию" до самого Парижа и оккупировали его в течение года с лишним. Там они усвоили многие политические идеи Великой Французской Революции — свободу слова, свободу собраний, народное, а не царское, правление.

И хотя их идеалы были прекрасны, организация восстания 14 декабря 1825 года оказалась неумелой и оно не увенчалось успехом. Декабристы были разгромлены верными царю войсками, осуждены и в кандалах высланы на каторгу в Сибирь. Когда их освободили, многие сделали из своих цепей кольца, крестики и браслеты — более ста предметов. В статье рассказывалось о том, что кое-что из этих предметов было обнаружено далеко от России — во Франции, даже в Соединенных Штатах. Автор обращался ко всем, кому что-либо известно о подобных поделках, с просьбой сообщить об этом.

Я сразу вспомнил о железном кольце отца и любопытных знаках на нем и пришел в сильное возбуждение. А может быть, это таинственное кольцо — часть наследия декабристов? Был ли Фролов действительно декабристом? Не следует ли мне связаться с автором статьи? А захочет ли он меня увидеть? И если да, не будет ли он убеждать меня вернуть кольцо Советскому Союзу?

После нескольких дней колебаний я решил обратиться в газету. За последние 20 лет в России произошли большие изменения, не столько в материальном благосостоянии людей, сколько в их психологини. В 1981 году советское общество было буквально пропитано всеразрушающим цинизмом. Люди больше не верили, что социализм поднимет их уровень жизни. Прежде советские граждане хвастались: "У нас лучше". Теперь же некоторые из них говорили, безразлично пожимая плечами: "У нас хуже". Люди знали, что многие страны мира оставили Россию далеко позади.

Ностальгия по прошлому росла наряду с разочарованием в настоящем. Канули в небытие времена чистой, наивной веры, когда комиссары пытались стереть с лица земли прошлое, чтобы построить светлое будущее. Теперь возрастал демонстративный интерес к дореволюционному периоду: открывались архивы, музеи, реставрировались церкви. "Голубая кровь" в венах была теперь уже предметом гордости, а не источником замешательства и страха. Я также рассчитывал на то, что автор статьи проявит интерес к моему русско-американскому происхождению, что поможет ему преодолеть нервозность по поводу встречи с иностранцем.

Моим первым побуждением было написать письмо. В Москве все начинается с письма. Вы не можете просто позвонить по телефону и договориться, как это делается в Соединенных Штатах. Но у меня была проблема. Дело в том, что мой письменный русский был далек от совершенства,