Потом, однако, когда я узнал, как редко моются заключенные в советской тюрьме, я изменил свое решение. Лучше буду пачкать их одежду, а не свою. Дневальный показал мне, что нужно было взять для постели — тюфяк толщиной в два дюйма, простыню и тонкое одеяло.

Я опять попросил конвойного проводить меня в туалет. Дело в том, что двадцать лет тому назад я начал страдать болезнью мочевого пузыря. В течение нескольких лет я смертельно боялся летать на самолете, потому что почти всегда испытывал острую нужду во время взлета. Вспоминаю один кошмарный случай на борту военного вертолета, где не было туалета, и парашютные лямки врезались мне в пах. Когда мы приземлились, я долго мучился от боли. Людям из КГБ вовсе не надо вырывать мне ногти. Стоит только прибегнуть к одному из старейших приемов следователей: помешать заключенному в отправлении естественных потребностей. Я всегда знал, что это самое уязвимое мое место.

— Не беспокойтесь. Вы пойдете в туалет, — сказал мне один из охранников, когда мы шли обратно по длинному коридору по направлению к большому старомодному столу и стенным часам. Затем мы повернули налево и очутились в помещении длиной метров тридцать, которое заворачивало за угол и куда выходили двери камер. Мы прошли несколько шагов и остановились у металлической двери, окрашенной в грязный коричневый цвет, подобно воротам, через которые мы въехали в тюремный двор несколько часов назад. На двери была цифра 26.

— Имя? — спросил третий охранник, очевидно дежурный офицер, бросив взгляд на бумаги, лежавшие перед ним, посмотрев мне в лицо.

— Данилов, Николай Сергеевич, — ответил я по-русски. Охранник вставил ключ в замок и повернул его. Дверь открылась. Я не двинулся с места, но конвойные сомкнулись вокруг меня и буквально втолкнули внутрь камеры. Дверь тут же захлопнулась. Впервые после моего ареста я испытал приступ клаустрофобии. Было трудно дышать, колени подгибались, в горле стоял ком. Я сделал шаг назад к двери. Хотелось бить в нее кулаками и кричать во весь голос: "Откройте, сволочи, откройте! Выпустите меня!"

Внезапно я остановился. Я был не один. В камере находился еще человек. Он сидел на краю кровати и что-то писал на клочке бумаги. На нем был темно-синий бумажный спортивный костюм. Он поднял голову, и на его лице отразилось изумление.

— Добро пожаловать в гостиницу фирмы! Разрешите представиться. Меня зовут Станислав Зенин, для Вас Стас, — сказал он весело.

Когда я сказал, что я американец, он был поражен. Я признался, что в настоящий момент мне больше всего нужно облегчиться. Мне казалось, что мой мочевой пузырь кто-то сдавил.

Он показал на примитивный железный унитаз, поднимавшийся конусом от канализационной трубы, которая проходила у основания стены. Конус закрывала деревянная крышка с ручкой. Слева стояла металлическая корзинка с ржавыми краями, наполненная использованной туалетной бумагой. Справа у стены находился небольшой умывальник.

— Когда будете пользоваться туалетом, открывайте кран, чтобы не было запаха, — сказал Стас, показав на небольшую медную водопроводную трубу внутри конуса под крышкой. — По здешним правилам, туалетом нельзя пользоваться, когда сокамерник ест. — И добавил: — Располагайтесь, чувствуйте себя, как дома. Стойте, садитесь. Не обращайте на меня внимания.

Я последовал его совету, но это не помогло. Я чувствовал себя опять, как когда-то в самолете.

— Послушайте, Стас, — взмолился я, начиная впадать в панику. — Все дело в Вашем присутствии. Наверное, мне нужно чем-то отгородиться или Вам придется выйти.

Стас усмехнулся и согласился накрыться с головой тонким одеялом и отвернуться от меня. Это было зрелище! Но небезрезультатно.

В этот момент с лязгом открылось маленькое окошко в двери, которое заключенные называют кормушкой. В отверстии появилась суровая физиономия и рявкнула: "Какого черта вы там этим занимаетесь!? Вы что, не знаете, что не разрешается прятаться от охраны?!"

Стас сбросил одеяло на пол. Мне же теперь было все равно. Я преодолел свое первое препятствие.

Я опустился на койку и огляделся. Мы находились в подвальной камере, метров пяти в длину и трех в ширину. Сводчатый потолок был на высоте примерно трех метров, может быть немного больше. В дальней стене, напротив металлической двери было одно-единственное окно. Я подумал, что оно выходит во внутренний двор. Окно приходилось довольно высоко над моей головой, метрах в двух от пола, и рама, как фрамуга, откидывалась внутрь. Через полупрозрачные стекла были видны вечные атрибуты тюрьмы — семь вертикальных железных прутьев и два горизонтальных.

Мебели в камере почти не было. Три койки грязно-голубоватого цвета стояли вдоль глухих стен. Они до половины были покрашены в такой же цвет, а верхняя их часть и потолок были тусклого бежевого цвета. Ни фотографий красоток, ни лозунгов, ни даже портрета Ленина. Цементный пол, сильно истертый у порога, был коричневого "лефортовского" цвета, такого же, как дверь и ворота при въезде. Грязная сырая тряпка лежала у входа как половик. У каждой койки стоял маленький ночной столик, примерно тридцать на пятнадцать сантиметров. Над двумя койками, стоявшими вдоль длинных стен, были деревянные полки для скудных пожитков заключенных.

Стас сказал, что его предыдущий сосед, которого обвиняли в антисоветской агитации, был увезен в психушку. У него был один секс на уме. Он написал низкопробное руководство по вопросам секса страниц на триста и кое-что отослал за границу-для опубликования.

Стас рассказал, что заключенные в Лефортове едят три раза в день и родственникам разрешается приносить им еду дополнительно. Он вручил мне белую эмалированную миску, украшенную четырьмя нежными розами по краям, алюминиевую кружку и суповую ложку — такие же принадлежности, какими пользовался и он сам. Так же как и шнурки для ботинок, ножи и вилки рассматриваются как потенциальное оружие и изъяты из обращения.

Кормушка открылась и грубый женский голос крикнул: “Миски давайте!" Через кормушку примерно сантиметров пятьдесят шириной я увидел крупную женщину в грязном белом халате, едва сходившемся на ее могучей груди. Она половником накладывала гречневую кашу из большого алюминиевого котла, который везла на тележке. Ее помощник держал чайник с черным чаем.

Стас и я сели на край коек поближе к столикам и принялись за кашу. Совершенно неожиданно мне она понравилась. Она напоминала ту кашу, которой угощала меня Бабута.

Стас поднялся, достал с полки три куска кубинского сахара и положил их в свою чашку.

— Вам дать сахар?

— Нет, спасибо.

— Правда, нет?! Мы, русские, всегда кладем в чай три куска. Сахар оказывает стимулирующее воздействие, — заметил он.

— Спасибо. И все-таки нет, — повторил я. — У меня сахар оставляет неприятный привкус во рту.

— Ладно. Но ешьте медленно. Здесь надо