и сад". Я стал медленно его листать. Весь номер был посвящен войне и участию русской знати в ней. В одном разделе рассказывалось о Великом князе Николае Николаевиче, Верховном Главнокомандующем. Я перевернул еще одну страницу. С портрета на меня глядела круглолицая темноволосая женщина в платье с высоким белым воротником, застегнутым на две кнопки. Я сразу же узнал маленькие золотые часики на золотой цепочке, висевшие на шее инициалами внутрь. Волосы ее были темнее и гуще, но прическа та же самая.

Это она, жена заместителя начальника Генерального штаба, Анна Николаевна Данилова — моя Бабута, улыбалась мне загадочно, как русская Джоконда.

Глава четвертая

Раз-два, раз-два… Два конвойных, по одному с каждой стороны, вывели меня из комнаты 215 и повели мимо других комнат, где производились допросы, мимо туалета к дубовой двери в конце коридора. Один из них нажал кнопку электронного замка. Дверь открылась, и мы вошли в старую часть тюрьмы. |

Я очутился на балконе, опоясывающем все чрево пещерообразного помещения. Здесь было четыре или пять ярусов камер, каждая из которых выходила на балкон. Пространство в середине было закрыто металлической сеткой, очевидно для того, чтобы заключенный не мог перелезть через перила балкона и прыгнуть вниз.

Конвойные молча повели меня вниз по железной лестнице в средней части здания. Когда мы спускались, мой провожатый справа громко щелкнул пальцами, предупреждая других охранников, что ведут заключенного. Лефортово — тюрьма, где заключенные находятся почти в полной изоляции. Кроме соседа по камере, ни один заключенный не может даже увидеть другого.

Чем дальше мы шли, тем больше я ощущал свою, беспомощность. Мы спустились в подвальный этаж, где за старым деревянным столом под стенными часами сидело несколько охранников, и пошли по длинному коридору с окнами, забранными железными решетками. Наконец мы вошли в комнату, стены которой были выложены кафелем. Кроме деревянных скамеек, здесь ничего не было. Пахло как в раздевалке. Конвойный отпер одну из многочисленных дверей и пригласил нас следовать за ним. Мы вошли в крошечную, 5—6-метровую комнату. Здесь стояли стол и пара стульев. Дверь захлопнулась. Все молчали.

— Чего мы ждем? — наконец спросил я, боясь услышать ответ. Но его и не последовало. Я попытался пошутить с конвоирами, спросив, какое у них звание. Один был лейтенант с двумя звездочками на погонах, другой — старший лейтенант — с тремя звездочками. Их сравнительно высокое звание свидетельствовало о важности моего дела. Казалось, они глядели сквозь меня, делая вид, что не слышат, что я говорю. Повысив голос, я спросил еще раз:

— Так чего же мы все-таки ждем?

— Врача, — пробурчал один и вновь замолчал.

Наверное, в тюрьмах всех стран существует правило производить медицинское обследование вновь заключенного. Я старался выбросить из головы приходившие на память рассказы о злоупотреблениях, связанных с психиатрическим лечением в Советском Союзе, хотя, как журналист, я хорошо знал о подобных случаях. По мнению советских идеологов, любой советский гражданин, критикующий режим, психически неуравновешен и должен быть "реформирован". В 1983 году Советский Союз исключен из Международной ассоциации психиатров за применение медицинских препаратов для "лечения" диссидентов. Может, у КГБ есть специальное средство превратить мою волю в бесформенную, желеобразную субстанцию?

Не помню, сколько мы ждали. Казалось, вечность, но, наверное, не больше 15–20 минут. Наконец, открылась дверь и вошла врач, средних лет женщина с недовольным лицом в белом халате. Это меня не удивило, так как примерно три четверти всех советских врачей — женщины, хотя ведущие медицинские специалисты — мужчины.

Врач, казалось, была чем-то встревожена, ее седые волосы были в беспорядке. Не поздоровавшись, она обмотала манжет тонометра вокруг моей руки и начала работать резиновой грушей. Манжет медленно надувался, как бы ловя воздух торопливыми глотками, затем засопел, когда она открыла клапан.

— Сто пятьдесят на восемьдесят, — объявила она.

Я издал вздох облегчения. С юных лет я был предрасположен к гипертонии и опасался, что в результате всей этой встряски давление повысится сверх всякой нормы. Обычно по утрам я принимаю слабое лекарство для поддержания его на должном уровне. Доктора рекомендовали мне даже выбрать какую-нибудь спокойную профессию, скажем, библиотекаря, или архивариуса. Вместо этого я стал журналистом — поистине испытание для давления.

— Раздевайтесь догола, — приказала врач. — Я должна проверить, нет ли у Вас венерического заболевания.

Я чувствовал себя совершенно беззащитным, стоя голым перед этой несимпатичной дамой.

— Нагнитесь и раздвиньте ягодицы. — Она обратила внимание на большую геморроидальную шишку, которая образовалась у меня за последние часы после ареста.

Конвойные наблюдали эту сцену с полным безразличием, как будто они могли видеть американца в подобном положении каждый день. Для меня же эта постыдная процедура была просто невыносима. Я чувствовал непреодолимое желание поговорить по-человечески с этими людьми. Выпрямившись, я обратился к доктору.

— Простите, как Ваше имя?

— Какая разница? — отрезала она.

— Но Вы ведь человек, — ответил я.

Она повернулась ко мне спиной и стала заполнять медицинские формы.

— Могу я пройти в туалет? — обратился я к ней.

— У Вас еще будет такая возможность, — ответила она. — Ведите его в душ, — бросила она конвойным. И вышла, захлопнув дверь.

Один из моих провожатых сказал, что должен отобрать у меня некоторые вещи. Например, часы и брючный ремень. Я знал, конечно, что ремень можно использовать для самоубийства; эта мысль пугала. Неужели дела действительно так плохи?

Затем конвоиры осмотрели мои туфли. Это были мокасины из мягкой кожи на толстой каучуковой подошве. Младший лейтенант вынул из них шнурки, сантиметров по пятьдесят каждый.

— Разрешите разрезать Ваши шнурки пополам, — сказал он с изысканной вежливостью.

— Пожалуйста, — ответил я. Мысль о том, чтобы покончить с собой при помощи шнурков для ботинок, казалась смехотворной, но правила есть правила.

Старший конвоир повернул ключ в замке, открыв дверь из комнатушки. Мы вышли в большой холл со скамьями. Я опять попросился в туалет. Но они проигнорировали просьбу и повели меня в душевую. Там было несколько сеток, закрепленных наверху. Сантехника выглядела такой же старой, как и все здание. Цементный пол, постепенно спускавшийся к стоку, был холодный и мокрый. Я встал на темную деревянную решетку, скользкую и липкую от постоянной сырости, и открыл кран. Взяв кусок белого стирального мыла, я, наконец, погрузился в приятную расслабленность под струями теплой воды, отдыхая после долгого напряжения.

Когда я вытерся, дневальный в белом халате вручил мне комплект тюремного белья: просторные темно-синие хлопчатобумажные трусы и бледно-голубую полосатую майку-безрукавку. Я отказался от этой одежды и надел свою, утверждая себя таким образом, как прежнего Ника Данилова.