Вдруг Анжела резко выпрямила руки, отстраняя Болена.

— Я знаю. Я решила. Я все, все решила! — лицо ее стало упрямым и жестким. — Я знаю, что с первого раза редко бывает, чтобы… Но я не хочу… Но мы должны попробовать. Я хочу от тебя сына, Болен. Если с тобой что-нибудь случится, им никому не будет покоя на этой земле. Пусть живут в вечном страхе отмщения.

— Что ты, Анжела, милая. Не надо рожать для мести! Пусть ребенок растет только ради любви и радости! — Болен тяжело дышал, глядя округлившимися глазами на свою возлюбленную.

— Я глупая женщина, правда?

— Нет-нет, ты самая лучшая!

— А-ха-х!

Анжела сделала два шага назад, завела руки за спину, несколько секунд колдовала над тесемками, и… ткань медленно потекла к ногам, обнажая полуголые плечи с лямками нательной сорочки. Потом и лямки слетели поочередно. Ослепительная грудь с большими коричневыми сосками предстала перед потрясенным юношей.

— Боже, — выдохнул Болен. — Э-это мне?

— И это не все! — Анжела потянула ткань вниз, чуть помогая бедрами.

Молодой человек попытался отвернуться, чтобы не смущать ее. Но попытка была неудачной. Через мгновение он уже прижимался губами к бархатному, чуть выпуклому животу, трогая языком ямочку пупка.

— Щекотно… А-а, и сладко! — девушка произносила слова нараспев.

Болен закрытыми глазами прикоснулся к вьющемуся шелку нежных волос и сквозь трепещущие от возбуждения веки почувствовал, как глубоко в него заглядывает испытующее око Вселенной.

— Ты откель взялся, холера в бога мать! — Савва смотрел на вынырнувшего из кромешной тьмы Тишу недоуменным взглядом.

— А я эта, как его…

— Говори, «как его»…

— Я из дома сбежал, дядь монах!

Савва грозно вскинул бровь и замахнулся для хорошей оплеухи, но решил еще спросить:

— Как же ты мать с больным отцом бросил, недоделок штопаный?

— Помер батя! Вот как ты ушел тогда, так на третий день и помер. Проклятый пан Войцеховский! Я так мамке-то и сказал: найти мне его надобно, за батю поплатиться!

— А мамка что ж, пустила?

— Не-е. Кричала шибко. Но я все одно удрал. Нету мне места в батином доме, понимаешь, дядь монах?

— Стараюсь!

Савва хорошо понимал подростка. Мстить нельзя — Христос не велит, но как жить на земле, ежели такие ироды по ней шастают? Когда ты весь изнутри пылаешь от гнева праведного, от разгоревшегося пламени, переданного и завещанного тебе предками?

— Дядь монах?..

— Зови Саввой. Да не шибко ори тут!

— А… Савва. А ты че здесь-то стоишь? Знобко тут!

Тиша нашел монаха возле острога, из зарешеченных окон которого раздавались приглушенные стоны.

— Да вот стою, запоминаю и полнюсь болью человечьей! А ты че дале-то мыслишь?

Неожиданно из подвала донесся нечеловеческий, душераздирающий крик, у Тиши сердце аж до макушки подпрыгнуло.

— Не знаю, — ответил отрок. — Тебя вот искал.

— Меня-то зачем?

— Да вот подумал: непростая у тебя палка-то, посох твой? Ты, вин, ей хорошо мутузишься.

— Шел бы ты, Тишка. И лучше всего домой, к мамке.

— Не-е. Я тут постою.

— А тут чего?

— А вот тоже буду запоминать и полниться болью человечьей.

— Ишь каков! — хмыкнул Савва. — Ну стой, коли так!

Монах, прищурившись, скосил взгляд на Тишу.

— Запоминать он будет!

Блез Зиновитский, лучший дознаватель тайной королевской канцелярии, прибыл в Смоленск в конце лета, чтобы помочь местной администрации справиться с волнениями из-за приближения московского войска. Это была неизвестно какая по счету подобная командировка пана Зиновитского. Пан считался непревзойденным специалистом. Ему доверяли самые беспокойные воеводства Речи Посполитой. Там, где появлялся Зиновитский, начинали вращаться жернова смерти: вспыхивали костры на площадях, скрипели вдоль дорог виселицы, стучали о плаху топоры палачей. Пана боялись даже те, кому его присылали в помощь.

Когда черный экипаж Зиновитского, сопровождаемый телегами с прислугой и помощниками, въехал через западные ворота в Смоленск, кичливые, разжиревшие городские вороны — и те разом куда-то подевались.

С собой пан всегда возил проверенных заплечников, особые инструменты, изготовленные флорентийскими мастерами, свое каменное, безжалостное сердце и черную, зияющую пустоту в том месте, где у человека должна быть душа.

За полтора месяца Зиновитский отправил на смерть несколько десятков человек, в некоторых казнях участвовал лично. Особенно его заводило, до сладостной дрожи в членах, наказание, когда человека разрубали пополам. Он и сам неоднократно выходил на эшафот, как на сцену, чтобы взять в руки огромный топор. О, как он умел это делать, какое дикое получал удовлетворение! Наказуемого, уложенного лицом вниз на козлы, Зиновитский расчленял хладнокровно, стараясь не попасть первым же ударом по позвоночнику. Кровь, кишки, каловые массы несчастных разлетались на несколько метров вокруг, забрызгивая с ног до головы разинувших рты наблюдателей. А сухие, кашляющие звуки, вырывавшиеся из глотки дознавателя, напоминали что-то звериное, что-то потустороннее, сатанинское, пробившееся из самых недр чудовищного ада; истеричные обрывки обличительных неразборчивых фраз походили на крики гиены и лай обезумевшей лисицы.

— Ну что у нас тут?

Зиновитский подошел к лежащей на дубовом столе девушке.

— Фьють!

Единым движением он задрал подол сарафана, оголив всю нижнюю часть дрожащего от бешеного страха тела.

— О-о, милочка вы моя! А ну-ка, ну-ка… — провел узкой бледной ладонью по промежности и резко просунул средний палец во влагалище. — Какая прелесть. Да мы девственница. О, пардон, уже нет…

Он слизнул с пальца капли крови. Постоял, запрокинув голову к каменному своду, задержал дыхание и резко, изменившимся тоном крикнул:

— Филипп!

— Да, месье! — отозвался человек в серой кожаной маске, полностью скрывавшей лицо.

— Как там у нас?

— Все готово, месье!

— Здоров ли наш каталонский козлик?

— О да, месье! — маска растянулась, приоткрыв ощеренную пасть.

— Чего же мы тянем?

— Наш каталонец готов поразить своим оружием любое отверстие. Для него уже не важно, кто перед ним. Он доведен до отчаянного буйства. Его плоть жаждет приключений.

Зиновитский гордился своими пыточниками, которых выписывал из просвещенной Европы.