помощники. В руках Маррафы овца становилась податливой и беспомощной. Двумя ловкими движениями он спутывал ее, затем зажимал между ногами и принимался действовать ножницами, начиная от шеи. Шерсть, срезанная под корень, падала рыхлыми волнами, никогда не разрываясь. Время от времени Маррафа обнаруживал отвратительных клещей, присосавшихся к телу овцы, подобно черным бородавкам, — одного, другого, третьего. Тогда стригальщик решительно разрезал паразита. Но ради этого он никогда не отклонял ножницы с намеченного пути. После стрижки овцы поедали клещей друг у друга на спине. По словам Маррафы, это шло им на пользу: клещи возвращали овцам их собственную кровь.

Руно продолжало спадать. Шерсть снималась одним целым куском, как одежда, которую не надо расстегивать.

Стрижка стада длилась два дня. В первый же вечер Орасио, встретившись с невестой, позабыл про свои огорчения и был счастлив, как никогда. Он сказал Идалине, что скоро получит место в Ковильяне; она очень обрадовалась и даже не жаловалась на то, что придется покинуть Мантейгас. Она не задавала ему никаких вопросов. Они сидели в укромном, погруженном в полумрак уголке, и девушка только тогда отводила его руку, когда слышала чьи-нибудь шаги.

Во второй вечер, канун Иванова дня, молодежь зажгла большой костер на площади поселка и принялась танцевать вокруг него под звуки оркестра, игравшего на специально сооруженном помосте. Орасио и Идалина потанцевали, а потом присоединились к гуляющим, которые с песнями под аккомпанемент дудок и гармоник веселыми группами направились в сторону Калдаса. Вечер был теплый, небо усеяно звездами. Отовсюду слышались звуки музыки; у источников против водолечебницы зажгли еще один костер.

Орасио замедлил шаг и дал остальным уйти вперед. Потом, взяв Идалину под руку, зашагал с ней по дороге, огибающей Калдас, к мосту… Поблизости никого не было, только внизу вокруг костра танцевали пары. Ночь была полна песен, сладострастия и неги. Они сошли с дороги и прилегли на траве. Орасио привлек к себе Идалину, и с каждым поцелуем в нем все больше разгоралось желание. Ведь там, в горах, он был как узник в тюрьме, которого терзает любовный голод. Однако Орасио, как и раньше в подобных случаях, сдержался, повинуясь вековым запретам. Идалина будет принадлежать ему, только когда они поженятся.

Они лежали рядом молча, внимая ночи, песням, музыке, доносившейся снизу. Зарево большого костра золотило опушку леса по ту сторону реки. Орасио поглядел на далекие сосны, и ему представилось, как это зарево ширится, освещая весь берег, освещая ночь. Не эту, а ту, другую, ночь. Ему представилось не это низкое пламя костра, а другие, высокие, очень высокие языки пламени, поднимающиеся среди сосен; представились суетящиеся вокруг люди, перепачканные сажей, покрытые потом, бронзовые от света огня; и представился он сам, бегущий в потемках и скрывающийся где-то, как волк. «Шесть ассигнаций… Возьми их. В другой раз получишь еще шесть». А затем появится жандарм и скажет: «Иди за мной!» Орасио посмотрел в сторону костра и на мгновение удивился: почему парни и девушки танцуют и поют, вместо того чтобы сбить пламя, тушить пожар? Мысль о пожаре вызвала в нем дрожь. Он снова обнял Идалину. Она была настолько близкой, своей, готовой ждать его, что он еще раз победил в себе искушение принять предложение Тонио.

На следующее утро, выводя скот из загона Валадареса, он сказал Тонио:

— Насчет того дела ничего не выйдет. Не хочу связываться.

— Ладно. Никто тебя не заставляет, — с кривой улыбкой ответил Тонио.

Орасио гнал овец вверх по склону. У него было хорошее настроение: он справился с колебаниями, которые мучили его много дней; Идалина любит его все больше и больше…

Обернувшись назад, он посмотрел на залитую солнцем, овеянную тихой красотой долину. Он вспомнил, что сегодня, в иванов день, никто не работает, и неожиданно опечалился. Если бы не эти проклятые овцы, он бы тоже был в поселке и провел весь день с Идалиной, а не бродил бы здесь, спотыкаясь о камни. Впредь же будет все хуже и хуже, так как Валадарес, обозленный тем, что он не согласился стать поджигателем, начнет теперь придираться.

И снова его мечты показались ему несбыточными, а предстоящая жизнь такой трудной, что он почувствовал себя беспомощным. «Идалина соглашается со мной потому, что возлагает на меня большие надежды и представляет себе будущее в розовом свете. Но я-то знаю, что не так просто разделаться с Валадаресом. Если после всего, что я наговорил, придется жениться, так никуда и не устроившись, надо мной только смеяться будут».

Орасио провел мучительный день. Он рассчитывал повстречаться с Мануэлом Пейшото и рассеять свои сомнения, поговорив с ним, но друг, как нарочно, не появлялся. На горных просторах он встретил лишь Шико да Левада. Бедняга был уже без свирели. Он еще больше похудел, говорил печальным голосом и, казалось, покорился судьбе. Его загон находился теперь очень далеко от участка Валадареса.

Ночью Орасио спал один. Так как овцы начали давать мало молока и, следовательно, уменьшилось количество сыра, Тонио пришел только к вечеру следующего дня. Он не выказывал никакого озлобления по поводу отказа Орасио, наоборот, был еще более разговорчивым и приветливым, чем прежде. Тонио стал приходить раз в несколько дней, чередуясь с Леандро. В последний день месяца он, как только пришел, вытащил из кармана какие-то деньги и сказал:

— Вот твое жалованье. Отец прибавил тебе десять мильрейсов. И велел сказать: если не хочешь, чтобы он удерживал что-нибудь в счет долга, то он не настаивает…

Орасио посмотрел на Тонио, но денег не взял. Потом отвел взор.

— Хочу! Хочу, чтобы с меня был удержан весь долг. И поблагодари своего отца. Меня прибавкой жалованья не купить… Если я до сих пор не стоил больше, не стою и сейчас…

Его слова обеспокоили Тонио.

— Всегда ты выдумываешь! Я уже тебе сказал, что отец не имеет ничего общего с тем делом и, помимо всего прочего, от этого вообще уже отказались…

Овцы перестали давать молоко. Однажды утром Тонио погрузил на осла ставшие теперь ненужными формы для сыра и простился с Орасио до следующей недели.

Как и во все годы, стада в восемьдесят, девяносто, сто голов на этот период объединялись в более крупные — по тысяче и больше. У каждой овцы на спине была метка хозяина — буква или цифра, оттиснутая смолой или краской с помощью специального клейма. Такое большое стадо сопровождали всего два пастуха, тогда как раньше для присмотра за теми же овцами требовалось десять-двенадцать человек.

Валадарес из-за старой распри с другими скотоводами не хотел объединять