вспомнить, близко ли до них или еще далеко. Наконец подошли к пещерам. Это были скалы с несколькими естественными углублениями, разбросанные у опушки леса, близ ручейка. Ослов пустили пастись, быстро соорудили загон, но голодные овцы никак не хотели входить в него. Анисето разжег костер и поставил на три камня ведро. Потом вытащил из котомки околевшего ягненка Фарруски и начал его свежевать.

Либанио, проходя мимо, сплюнул и с отвращением спросил:

— Ты что, неужели собираешься есть это?

Анисето не ответил. Поднялся и пошел мыть освежеванного ягненка в ручейке. Вернувшись, он увидел, что пастухи стоят на коленях у входа в загон вокруг какой-то овцы. Он подошел ближе.

— Что тут еще?

— Ягненок выходит, — ответил Тонио.

Анисето, взглянув на овцу, понял, что и ее и детеныша вряд ли удастся спасти. Это была овца Валадареса. Анисето, довольный, некоторое время молча наблюдал.

— Не надо ли помочь? — спросил он наконец, зная, впрочем, что в помощи нет нужды.

— Не надо, — ответил Орасио.

Наступала ночь. Анисето вернулся к костру, разрезал ягненка на части, положил куски мяса в ведро и уставился на огонь. Изредка он бросал взгляды в сторону товарищей, все еще стоявших на коленях возле овцы. Роды затягивались. Анисето знал все приемы, которые применялись в подобных случаях и мысленно помогал овце. Временами ему начинало казаться, что еще не все потеряно.

Наконец трое пастухов отправились к ручейку мыть руки. Когда они подошли к костру, жуя хлеб с сыром, Анисето спросил:

— Ну как?

— Задала она нам дьявольскую работу, но все-таки мы ее спасли, — ответил Тонио.

— А ягненок?

— Тоже живой.

Пастухи расселись вокруг костра. Тут же кружились собаки, поедая хлеб, который им бросали Тонио и Либанио. «Везет же этому ослу Валадаресу», — с раздражением подумал Анисето. Он снял ведро с огня, слил воду и предложил товарищам ягненка. Никто не захотел. Анисето начал есть сам. Нежное мясо таяло во рту, но оно было пресным — он забыл его посолить. Собаки, сидя напротив, пристально смотрели на Анисето. Он силился глотать, но мясо становилось ему поперек горла. Тонио и Либанио начали посмеиваться, но Анисето все еще упрямился, хотя его уже начинало тошнить. Внезапно он вскочил и ударил ногой по ведру. Собаки тут же накинулись на мясо, а Анисето, захватив котомку и одеяло, не говоря ни слова, направился в пещеру.

Пастухи посмотрели ему вслед. Тонио расхохотался.

— Что бы с ним было, если бы околела Фарруска!

Либанио тоже засмеялся. Орасио стало жаль Анисето…

Костер догорал; ночь становилась все холоднее. Пастухи поднялись и пошли к пещере.

Утром, когда все вокруг покрылось инеем, они сняли проволочную изгородь и двинулись дальше. Родился еще один ягненок; он так окоченел от холода, что пришлось отогревать его в котомке. Плащи пастухов одеревенели; замерзшая роса потрескивала под башмаками.

Стадо то шло, то останавливалось из-за новых родов; поголовье его все увеличивалось. Окотившиеся овцы двигались с трудом, еле волоча ослабевшие ноги. Некоторые из новорожденных ягнят сразу же поднимались и, очень робкие и неловкие, шли позади. Другие оказывались такими слабыми, что их приходилось навьючивать на ослов. Тонио ворчал:

— Нас кто-то проклял. Мы уж и так опаздываем на два дня, а эти чертовы овцы все не перестают котиться!

— Ну-ну! В прошлом году окотилось гораздо больше! Тебя тогда не было, — попытался успокоить его Анисето. Он уже смирился с потерей ягненка. Накануне благополучно окотились три другие его овцы; ущерб, который причинила ему Фарруска, был покрыт с лихвой.

На седьмой день пастухи, голодные, измученные, с обросшими, почерневшими лицами, увидели вдалеке Иданью — свою конечную цель.

Орасио нес на спине больную овцу. Либанио тащил другую. Шагавшие налегке Тонио и Анисето вскоре сменили их. У всех из котомок торчали головы ягнят. Восемь ягнят брели сами, восемь других путешествовали на ослах, которые плелись очень медленно — они тоже устали. Собаки бежали с высунутыми языками…

Дети, игравшие у порогов бедных домишек вдоль дороги, с любопытством смотрели на ягнят, навьюченных на спины ослов. Им очень нравились эти нежные головки, выглядывавшие из вьюков, как из движущегося окошка.

На террасе богатого нового дома стоял избалованный, капризный мальчик и клянчил:

— Мамочка, подари мне этого барашка с торчащими ушками…

— Хорошо, подарю.

Видя, что мать не сходит с террасы, а выглядывающие из вьюков ягнята удаляются, мальчик принялся громко плакать и бить кулачками по балюстраде террасы:

— Хочу барашка! Хочу барашка, у которого торчат ушки!..

Когда, уже выйдя на равнину, они готовились сдать стадо пастухам, которые должны были сторожить весь скот Мантейгаса до самой весны, Орасио увидел бегущего Шико да Левада. Еще издали Шико подавал какие-то знаки, а приблизившись, закричал:

— Я уж думал, вы никогда не дойдете! Ехал сюда на грузовике и на поезде, чтоб побыстрее добраться, и вот уже второй день торчу здесь, дожидаясь тебя!

— Что случилось?

Шико да Левада едва переводил дыхание:

— Твоя матушка велела передать, что Мануэл Пейшото устроил тебе место на фабрике и ты должен сейчас же вернуться домой. Она хотела написать, но боялась, что письмо пропадет, и послала меня. Весточка от Пейшото пришла еще три дня назад…

Орасио побледнел. Опустил на землю овцу, которую нес на спине. Затем резко отбросил свой пастушеский посох и обнял Шико.

ШЕРСТЬ И СНЕГ

I

Орасио тосковал по Идалине, но теперь, уверенный в лучшем будущем, легче переносил разлуку. Он устроился в доме одного ткача — Рикардо Соареса. В этой лачуге было не больше места и не меньше детей, чем в домах других рабочих, которых Мануэл Пейшото безуспешно просил приютить Орасио; но Рикардо с женой, рассчитывая извлечь какую-то выгоду, все же согласились взять Орасио на квартиру.

Лестница вела в мезонин, где была лишь одна комната с маленьким окошком, против которого высилась каменная стена. Здесь спал Антеро, старший сын Рикардо, работавший на фабрике сортировщиком; рядом с его кроватью и поставили койку для Орасио.

Внизу находилась кухня, одновременно служившая спальней супругов и их младших детей; рядом в темной конуре спала мать Рикардо. Здесь было слышно все, что делалось наверху, а в мезонине — все, что происходило внизу.

Орасио пришел сюда накануне первого дня работы на фабрике и сразу, в ту же ночь, был неприятно удивлен такой слышимостью. Сначала до него донесся голос хозяйки — Жулин, ругавшей детей, которые никак не хотели утихомириться; затем послышался тяжелый храп старухи, и наконец,