соседних с овчарней скал, пошли медленнее и опустили головы в зеленеющую траву. Часов в десять, уже возле Пойос-Бранкос, Орасио увидел, как отовсюду появляются многочисленные стада.

Солнце, как бы отлитое из пламенеющего серебра, сияло на голубом небосводе; под его лучами даже угрюмые вершины Кантаро казались менее мрачными. На горных лугах все выглядело по-иному: желтые цветы саргассо заиграли яркими красками; в вереске весело прыгали кузнечики. Листья еще хранили капельки ночной росы, которые сейчас переливались всеми цветами радуги; темные шершавые стебельки казались светло-зелеными и гладкими. Перед овцами стремительно пролетали птицы и порхали стаи бабочек. Там и тут слышалось тихое, нежное пение — это издали доносилось журчание горных речек, которые несли в долины свои прохладные воды.

Но никто из людей, что пасли в горах стада, тратя на это лучшие годы своей жизни, не замечал великолепия утра. Даже когда эти несчастные, одетые, как первобытные жители пещер, смеялись или вполголоса напевали песни, они, словно неся на себе какое-то древнее проклятие, были лишены радости жизни, которая проявлялась вокруг них в полете птиц и порхании бабочек, в цветении трав и вечном журчании горных вод…

Вытянув посох, Орасио побежал наперерез стаду, которое направилось на чужую землю. Склон горы был разделен на несколько пастбищ, каждое из них отводилось одной общине; только таким образом удавалось хотя бы на время прекращать бурные ссоры между пастухами и отчаянные драки, в которых зачастую проливалась кровь. Ручеек, скалы, иногда сложенная из камней пирамидка служили границей между пастбищами. Перейти ее означало бросить вызов соседним пастухам, а тогда — не миновать потасовки!

Овцы, когда Орасио остановил их, стали проявлять беспокойство, а одна, самая дерзкая, не признающая заключенных между людьми соглашений, перепрыгнула условную линию, которая отделяла часть склона, отведенную Мантейгасу, от той, где должны были пастись стада из Алдейя-до-Карвальо. Орасио с трудом вернул ее обратно. Вдруг вдали он увидел Мануэла Пейшото. Тот медленно приближался, шествуя со своим стадом. Подойдя, Мануэл не торопился успокоить Орасио. Он завел разговор о посторонних вещах и лишь потом, видя, что Орасио угрюмо молчит, сказал:

— Я говорил с братом… То, что ты хочешь, не так просто. Но он обещал сделать все возможное. Дело обстоит именно, как я предполагал: и мест нет, и, кроме того, ты уже вышел из этого возраста… Матеус говорит, что закон запрещает нанимать учеников старше шестнадцати лет. Но раз он обещал, то наверняка устроит. Хозяин очень его уважает и охотно исполнит его просьбу.

— И долго придется ждать, сеньор Мануэл?

— Этого уж я не знаю. Может, неделю, а может, и месяцы. Все дело в том, когда появится место.

IV

В сумерки после окончания трудового дня, поставив в угол мотыгу, сын или брат пастуха отправлялся в горы, гоня впереди осла. По тропам они карабкались десять-двенадцать километров, то в тягостной тишине, то под песни, которые распевал крестьянин. До овчарни добирались поздней ночью. Сын или брат пастуха сгружал с осла хлеб и другую провизию, а также пустые формы для сыра. Затем, утомленный дневной работой и дорогой, ложился рядом с ослом на землю, чтобы поспать до рассвета. А утром, навьючив на животное готовые сыры, пускался в обратный путь, теперь уже под гору, спеша домой — к работе, к мотыге.

На участок Валадареса каждый вечер отправлялся один из его сыновей — Тонио или Леандро. Тонио больше не заговаривал с Орасио насчет своего предложения; он даже избегал касаться всего, что могло напомнить о нем. Орасио тоже не затрагивал этого дела, хотя не раз чувствовал, что оба они думают о нем, особенно перед тем как заснуть. Утром Тонио уходил; вечером приходил Леандро; так протекали дни. Орасио все они казались одинаковыми, полными скуки, которую разгонял только Пейшото, когда появлялся со своими овцами.

Мануэл твердил одно и то же: «Надо запастись терпением», и Орасио чувствовал себя все более несчастным. Другие пастухи, поскольку стадо обычно принадлежало четырем-пяти хозяевам, чередовались каждую неделю, а он оставался в горах бессменно. Каждую неделю уходили одни и приходили другие, и Орасио казалось, что жизнь у него хуже, чем у кого бы то ни было, что он бродит здесь, подобно изгнаннику. Другие виделись с женами, детьми, родителями, он же, кроме Мануэла Пейшото, не видел никого из приятных ему людей — к Леандро он не питал симпатии, а к Тонио относился все холоднее. Он начал считать дни, с нетерпением дожидаясь, когда начнется стрижка овец и он сможет побыть с Идалиной.

Потеплело. Иногда набегали грозы, разражаясь вспышками молний и раскатами грома; но это столкновение стихий происходило в долинах, и пастухи наблюдали его сверху — грозовые тучи отбрасывали длинные тени, а небо над вершинами продолжало оставаться голубым.

Некоторые стада уже ушли на стрижку, но Валадарес медлил. Наконец однажды вечером, незадолго до Иванова дня, Тонио принес столь желанное распоряжение: на следующее утро Орасио должен был спуститься с овцами.

Они вышли на рассвете. Тонио вел осла, нагруженного сырами, а Орасио гнал стадо. Погода стояла жаркая. Тонио заметил:

— Ну и жара! Трава трещит под ногами! С кормом будет все хуже и хуже…

Проходя мимо леса, Тонио начал посматривать на сосны, намеренно задерживая на них взор. Орасио догадался, в чем дело, но ничего не сказал… Наконец Тонио, глядя в землю, проговорил:

— Здесь внизу все высохло…

Орасио продолжал молчать. Овцы вступили на извилистую, узкую тропу, заваленную камнями, как русло ручья; осел шел позади.

— Ну, как ты решил насчет того дела? — внезапно спросил Тонио.

— Ничего я не решил. Подыщи другого, — сухо ответил Орасио.

Они молча шагали по тропе, пролегавшей между опушкой леса и заброшенным полем. Тонио вспомнил:

— Вот здесь меня в прошлом году оштрафовали. — И после паузы добавил: — Если согласишься, за первый раз получишь не пять, а шесть ассигнаций…

Овцы шли, тесно прижавшись друг к другу и сталкиваясь на поворотах тропы. Между соснами уже можно было разглядеть дома Калдаса. Орасио медлил с ответом.

— Надо подумать… — сказал он наконец.

— Но когда же ты надумаешь? Ведь время уходит. Жара-то какая!

В голосе Тонио впервые прозвучало раздражение. Овцы продолжали спускаться. Теперь показалась водолечебница на берегу Зезере.

— Завтра… самое позднее послезавтра.

Возле Калдаса стадо остановилось попастись на небольшом лугу, принадлежавшем Валадаресу. Тонио ушел в Мантейгас…

К полудню Орасио вывел овец на дорогу. Там в тени раскидистых каштанов его уже ожидал Маррафа, самый известный и наиболее высоко оплачиваемый стригальщик в Мантейгасе, и его