Уже почти настал полдень. Солнце высоко стояло на небосклоне. Пот начал стекать ручейками у меня по спине. Я окинула взглядом деревенских. Они потягивали из глиняных пиал сок манго. Им было все равно, постигнет меня удача или неудача. Я стала для них сегодня всего лишь развлечением. Рядом со мной кашлянул Шиваджи. Он нервничал. Внезапно я поняла почему… Диван неправильно сориентировал меня, задав этот вопрос.

– Никому я не стану отдавать пистолет, – сказала я.

По двору разнесся удивленный шепот.

Диван подался вперед на своей подушке.

– Почему?

– Пистолет останется у меня.

Краем глаза я видела, как деревенские качают головами, но слуги дивана хранили молчание.

– Ты не отдашь его рани? – спросил диван.

– Нет.

Он опустил руку с трубкой. Теперь в его глазах светился истинный интерес.

– Объясни.

– Зачем ей пистолет, если это мой долг – защитить рани? Разве не для этого я нахожусь в комнате?

Диван откинулся назад на подушку и улыбнулся.

– Сита Бхосале из Барва-Сагара, – произнес он, – приготовься. Завтра на рассвете ты едешь со мной в Джханси.

Еще до рассвета мы совершили краткую пуджу. Папа подарил мне четыре новые ангаркхи и две пары нагр. Тетя положила одежду в резной деревянный сундук, который я должна была взять с собой в дорогу. Внезапно слезы навернулись мне на глаза и я чуть не расплакалась. Что, если пройдут долгие годы, прежде чем я снова приеду в Барва-Сагар? А может, рани вообще не разрешает дургаваси видеться со своими семьями? Никто мне не рассказывал, как живется в Джханси. От деревни до города – день пути. Даже папа, который во время своей молодости побывал в Бирме, ни разу не был во дворце раджи.

Я встала перед ликом Дурги. Каждого, кто находился сейчас в комнате, обуревали разные чувства: тетя и ее муж улыбались с надеждой, светящейся в их глазах, папа был грустен и горд, а сестра выглядела потерянной.

Отец пересек комнату и взял меня за руку. Некоторое время мы просто стояли и держались за руки. Затем он раскрыл мою ладонь и «написал»: «Я буду очень скучать по тебе, Сита, но я тобой горжусь».

Он прижал мою ладонь к своей груди, потом прикоснулся к медальону, вырезанному для меня, и произнес:

– Как бамбук. Клонись, но не ломайся.

Слуга дивана постучал в дверь нашего дома. Затем он объявил, что лошадь для меня оседлана. Как и предрекла бабка, я поскачу в Джханси с саблей на боку. Пурда теперь мне не указ.

– Не уезжай! Пожалуйста, не уезжай!

Ануджа бросилась ко мне и обняла меня за талию, когда слуги вынесли мой деревянный сундук и погрузили на повозку, запряженную волами.

Я взглянула на бабку. На ее губах играла странная улыбка. Затем она рассмеялась.

– Ты же не думала, что она вечно будет с тобой? – произнесла бабка. – Сита верна только себе.

– Ануджа, не слушай ее, – сказала я. – Я вернусь раньше, чем ты думаешь.

– Когда?

– Не знаю, но обещаю.

Мы вышли во двор. Слуги дивана наблюдали за тем, как я сажусь на серую в яблоках лошадь, оседланную английским седлом. Павлины разбежались в стороны, когда лошадь фыркнула и принялась гарцевать на месте.

– Можно еще задержаться на день? – взмолилась Ануджа.

Слуги дивана улыбнулись. Наверняка сейчас они думали о собственных дочерях, но на лице самого дивана, как мне показалось, застыло неудовольствие.

Я сорвала голубую муретху, повязанную у меня на лбу, и протянула сестренке.

– Сбереги. Я за ней вернусь, – сказала я.

Ануджа потянулась к подарку, крепко сжала его в ладошках и кивнула.

Теперь пришло время прощаться с отцом.

Когда мы наконец отправились в путь, в моем горле образовался тугой комок, который я с трудом проглотила.

Тем не менее, несмотря на охватившую меня печаль, сопровождавшую наше расставание, я бы солгала, не сказав, что с нетерпением ждала возможности увидеть мир за пределами моей небольшой деревни. Мужчины, стоя вдоль дороги, пялились на великолепную процессию, проезжающую мимо. Из-за деревянных ширм храмов и домов на нас смотрели глаза жительниц Барва-Сагара. Восседая на лошади, я чувствовала себя важным павлином или вожаком во главе большой стаи. Я понимала, что среди односельчан есть такие, которые считают, что я вешья, обыкновенная проститутка. А кто еще будет скакать с непокрытой головой, нарушая пурду? Но ничего, кроме одобрительных возгласов, я не слышала. Теперь я стала важной особой.

Когда мы покинули деревню с ее домами из обожженных кирпичей и камня, пейзаж начал меняться. Бескрайние поля злаков простирались до горизонта, из-за которого уже начали пробиваться тонкие пальцы солнечного света. Золотистые колосья качались на утреннем ветерке. Мужчины обменивались шутками, но никто со мной не заговаривал. Постепенно на полях стали появляться мальчишки. Колокольчики на шеях коров мелодично позвякивали. Люди готовились к еще одному долгому трудовому дню, но, завидев пышную процессию, прекращали работу и провожали нас взглядами. Мальчики бежали вдоль дороги и предлагали нам сок из пиал.

– Это девушка! – кричали некоторые, завидев меня, и смеялись.

Я была уверена в том, что окружающее совсем не вызывает интереса у дивана и его людей, но лично я за всю жизнь всего лишь шесть раз покидала пределы внутреннего дворика нашего дома. Все увиденное вызывало в моей душе необыкновенный подъем: богатство красок растущих вдоль дороги цветов, пропахшие специями базары, красивые храмы… На протяжении столетий никто из женщин в моей семье не видел всех этих чудес.

К полудню, однако, ехать стало очень уж жарко. Над пыльной дорогой в воздухе поднималось дрожащее марево. Теперь я жалела, что подарила Анудже мою муретху. Диван ерзал в седле.

– Обед! – без предупреждения объявил он.

Наша кавалькада остановилась. Мужчины завели лошадей под деревья баньяна и стреножили их. С полдюжины слуг в спешке раскладывали в тени мягкие подушки, чайники, чашки, кувшины и миски, полные риса, овощей и сластей. Меня усадили на красную подушку подле дивана. Слуга протянул мне красивую глубокую медную тарелку с рисом и жареными плодами окры. Поскольку среди прочих угощений я заметила гаджар халаву[43], мои мысли вновь вернулись к Анудже. Сестренка просто обожала морковь и миндаль.

Отобедав, мужчины принялись ломать небольшие веточки у растущего невдалеке нима. После этого они разлеглись на траве, положив под головы шелковые подушки, а веточками начали ковыряться в зубах. В Барва-Сагаре мы ковырялись палочками из древесины нима два раза – утром и вечером. По крайней мере, этот обычай в Джханси также соблюдается.