Но вместо чувства скорби на лице Ника снова вспыхивает румянец. Он застенчиво улыбается.

– Значит, мне придется воспользоваться своими королевскими привилегиями и одолжить у кого-нибудь инструмент, чтобы подыграть тебе.

У меня сводит живот. Великолепно. Просто великолепно.

Мы спускаемся по лестнице в сад. Ник на секунду отлучается, чтобы сорвать розовый тюльпан на дальнем краю клумбы. Там, где королева не заметит. Аннамэтти тем временем наклоняется понюхать цветы.

Я отступаю и наблюдаю за тем, как Ник приближается к склоненной фигуре Аннамэтти. Когда она встает и разворачивается, Ник достает тюльпан из-за спины и преподносит девушке с легким величественным поклоном.

Губы Аннамэтти расплываются в широкой удивленной улыбке. Девушка смотрит ему прямо в глаза.

– Правда? Это мне?

– Смысл быть принцем, если даже не можешь сорвать тюльпан в собственном саду?

– Ох, спасибо! Это как раз мой любимый.

– Для меня это честь, Аннамэтти.

Ее пальцы хватают цветок. Девушка подносит его к носу и глубоко вдыхает аромат.

Когда Аннамэтти открывает глаза, я напоминаю о себе и говорю с улыбкой:

– Пойдемте скорее на праздник.

Ник доедает десятый шпандауэр[6]. Кусочки слоеного теста остаются у него на губах. Мы гуляем по пляжу. Ника останавливают буквально на каждом шагу, чтобы он оценил угощения с каждого стола. Выдержанные пахучие сыры, ягоды и неспелые фрукты из садов в долине; ржаной и ячменный хлеб с хрустящей корочкой; деликатесы из гороховой крупы – конкуренты тетушкиного знаменитого супа; несчетное количество десертов. И Ник должен попробовать все это. Что бы ни попало к нему в рот, Ник уверяет продавца, будто это лучшее, что он ел в Хаунештаде – а может, даже во всех королевствах Эресунна.

– Спаси меня, Эви, – бурчит он, проглатывая очередной кусок.

Почему бы тебе не попросить ее? Хочется мне ответить, глядя на идущую рядом Аннамэтти. Но вместо этого я подаю кронпринцу мамин платок и говорю:

– Откусывай по чуть-чуть, а потом сплевывай сюда.

Настроение ничуть не улучшилось – хотя я и стараюсь отвлечься. Мне немного легче от того, что фарфоровое лицо Аннамэтти приобрело сероватый оттенок из-за ее отвращения к рыбе, которой здесь в избытке. Мы проходим мимо прилавков. На них разложены темное мясо кита и бледно-розовое сало, ярко-красные и еще горячие после варки лобстеры, крабовое мясо, соленая лососевая икра и даже кусочки копченого угря.

У очередного стола Аннамэтти берет меня за руку и шепчет на ухо:

– Почему вы пытаетесь истребить всю морскую живность, когда у вас столько разной еды.

Я пожимаю плечами.

– Так сложилось испокон веков. Поколения сменялись, но в руках жители Хаунештада всегда держали сети и гарпуны.

Наверное, мне следовало проявить сочувствие. Но было жарко, и мое настроение совсем испортилось от того, что приходилось останавливаться у каждого прилавка.

Аннамэтти хмурится.

– Но ведь вы можете есть что угодно.

Пока девушка тихонько возмущается мне на ухо, Ник пытается отделаться от очередного местного кулинарного гения.

– Мой отец всегда говорил нам держаться подальше от поверхности воды и пугал нас сказками о том, что гарпун может рассечь русалку надвое. Он говорил, что люди – бич морей, что они постоянно охотятся и убивают. Но это…

– Так устроена жизнь, Аннамэтти, – я стараюсь говорить мягче – будто разговариваю с ребенком. В некотором смысле русалка и есть ребенок, хоть мы с ней и одного возраста. Она всего несколько часов провела в моем мире.

– Мы делаем это ради выживания. Мы не хотим приносить вред морю и причинять боль поросенку или кому-либо еще.

– Я не была готова.

– Я не была готова встретить русалку сегодня, – шепчу я новой знакомой в самое ухо. – И тем не менее.

Ночной воздух сотрясает ее смех. Ник оборачивается на нас. Я поднимаю бровь и поджимаю губы. Он улыбается Аннамэтти и снова смотрит на меня. По его выражению лица можно догадаться: принц думает, будто я рассказываю ей всякие девчачьи сплетни. Ну что ж, я не стану переубеждать друга.

Ник возвращается после очередной схватки с торговцами – в руках у него тарелка с жареным налимом, из которого сочится сок и идет пар. Голову оторвать еще не успели. Рыбьи глазки-бусинки безучастно смотрят в пространство.

– Госпожа Улла ручается, что это лучший налим в Хаунештаде – а может, и во всей Дании. Если тебе, Аннамэтти, так хотелось побывать на настоящем Литасблоте, то вот он.

Я отклоняю тарелку с рыбой. Ник снова прижимает ее к груди, чтобы никто не задел.

– Она не ест рыбу.

Ник хохочет:

– Разве бывают такие, кто не ест рыбу? Мы, датчане…

– Аллергия, – отрезаю я. – Если Аннамэтти съест кусочек, ее разнесет, как французский воздушный шар.

– Это мучительно, – подтверждает девушка и надувает щеки.

Ник хочет задать какой-то вопрос, но не решается. Тут же он отдает тарелку в руки кругленькому маленькому мальчику, который удивленно улыбается и бежит догонять своих родителей.

– Тогда моим долгом на сегодня будет защитить тебя от повальной любви хаунештадцев к рыбе.

Аннамэтти быстро переводит взгляд с меня на Ника.

– Какой же вы храбрый, кронпринц!

Когда костер догорел, а огромный бык с фермы Александра Джессена был провозглашен победителем этого года и награжден, мы с Ником и Аннамэтти отправились на королевскую пристань. Мы сидели на краю причала, смотрели вдаль и наслаждались музыкой.

Ник наигрывал простенькую мелодию на гитаре. Аннамэтти напевала слова, позаимствованные из старых матросских песен. Как оказалось, такие песни были известны подводным жителям не хуже, чем нам на суше. Та, что звучит сейчас, называется «Вперед, лихие моряки».

Король доверяет лихим морякам, их дух не подвластен бегущим годам – за жен, за сестер, за отца и за мать, они готовы жизни отдать …

Я сижу чуть позади, смотрю на волны и, к собственному удивлению, наслаждаюсь чистотой голоса Аннамэтти. Он так же прекрасен, как голос Анны: высокий и выразительный, с трогательным оттенком чистоты, звучащем в каждой ноте.

Они сидят так близко, что складки платья девушки касаются его брюк. Но никто не против. Кажется, с каждой минутой расстояние между ними сокращается все сильнее. Я расположилась по другую руку от Ника. С каждой песней, взрывом смеха и обрывком диалога разделяющая нас полоска грубого дерева все шире.