Алексей. Уже из экипажа, так как Елизавета вышла их провожать.

Но он прознал.

И уже вечером был в гостях у Натальи Алексеевны.

— Что там произошло? — спросил он у царевича, отведя его в сторонку.

— Нелепая случайность. Но обидная.

— Мне говорили, что царица и Анна Монс поругались прилюдно.

— Анна назвала маму мегерой, не зная, что та перед ней стоит. И, я полагаю, только чудо спасло Анну от выцарапанных глаз и вырванных волос. Окружающим хватило ума не выдать маме, кто перед ней. Иначе бы не сдержалась.

— Ясно. — предельно серьезно произнес Ромодановский.

— Баба она и есть баба, — пожал плечами Алексей. — У Анны видно головокружение от успехов, и она потеряла всякую осторожность. Открывать рот в присутствии незнакомых людей и сыпать такими словами… даже не знаю. Мне казалось, что она умная.

— Мне сказали, что ты распорядился не болтать. Зачем? Если бы это было предано огласке, то отцу пришлось бы наказывать Анну. Или даже мне. Ее в Москве не любят. Могли даже волнения начаться. Почему ты не заступился за маму? Что не догадался не поверю, уж извини.

— Пусть папа сам разбирается со своими женщинами.

— А как же мама? — усмехнувшись, спросил Ромодановский.

— Мама — это мама. Она для меня ей всегда останется. Но сам знаешь — дров она наломала изрядно. Мнится мне, что от ладной бабы муж бегать не станет. Может еще все наладится. А может и нет. Так или иначе — не моего это ума дела…

Глава 9

1696 год, август, 22. Москва

После того инцидента Евдокия Федоровна вообще носа на улицу не показывала. Не то что на Кукуй ездить, а даже сына не навещала. Все-таки просочилась информация о том, что в доме Лефорта произошло. И ей было стыдно в глаза окружающим смотреть.

Алексей ждал.

Честно.

Но маму не отпускало. И по Москве уже поползли нехорошие слухи. Поэтому он и решился поехать к ней. Чтобы взбодрить. Да и вообще все это обиженное гнездо разворошить палочкой.

Понятное дело — поехал не один. С тетей и сопровождением. От греха подальше.

На крыльце их встречали только слуги, давая понять, что ему здесь не рады. Хотя он заранее известил о своем желании приехать. И могли бы что-то изобразить. Пусть и для вида. Но нет. Впрочем, ему было плевать. На дураков обижать себе дороже…

Вошел в палаты.

— Явился? — мрачным тоном спросил Петр Аврамович Больший, двоюродный дед царевича и старший среди Лопухиных.

— Как видишь, — улыбнувшись ответил Алексей, — даже не запылился.

И с этими словами стряхнул невидимую пылинку с плеча.

— Вот как есть бесенок. — скривился двоюродный дед.

— Петр Аврамович, ну что ты такое говоришь? Ежели я бесенок, кто же ты — мой славный предок? Неужто натурально старый черт?

— Выпороть бы тебя.

— Сам хочу. Да рука не поднимается. Жалко по такой родной и любимой попе розгами хлестать. — улыбнулся Алексей.

— Язвить пришел? — почернел ликом Петр Аврамович.

— Маму навестить. А тут ты. Не думал, что в тебе столько ко мне злости.

— А что ты хотел? Чтобы хлебом да солью тебя встречали?

— Так ты скажи, в чем я провинился то. А то вас всех словно муха навозная покусала. Сели и начали вонять. Словно я не родич, а враг какой-то.

— Враг и есть.

— Ты говори да не заговаривайся! — прошипела стоящая рядом Наталья Алексеевна. — Али мало тебе у Федора Юрьевича уму разуму учили?

— А ты мне не грози. Стар я бояться. Что думаю, то и говорю.

— Погоди тетя. Я ведь не ругаться сюда пришел. Я поговорить хочу. — а потом повернувшись к двоюродному деду продолжил. — Ты не шкварчи, не сало. Дельно скажи. В чем меня обвиняешь?

Старший Лопухин промолчал.

— Боишься при тете говорить?

Он вновь не стал отвечать.

— Можешь нас оставить ненадолго? — спросил он у Натальи Алексеевны.

Та кивнула и отправилась к Евдокии. А Алексей чуть помедлив сел на лавку рядом с двоюродным дедом.

— Вот скажи мне, деда, в чем сила моего отца?

Тот скосился, но вновь отвечать не стал.

— Она ведь ни в потешных, ни в боярах и ни немцах. Это так, — махнул он рукой, — пристало по ходу дела.

— Много ты понимаешь… — наконец соизволил буркнуть двоюродный дед.

— Мало. Ибо юн. Потому и учусь с остервенением. Ну да я не о том. Ты же много раз видел, как река ото льда вскрывается. Помнишь? Сначала все трещит. Иной раз страшно. А потом лед начинает идти сплошной массой. И никому не устоять перед ней.

— И что?

— Я мал, юн и глуп. Но я оттого видно и слушаю людей. И слышу этот треск. Сильный треск. Россия жаждет перемен. Кто-то, явно желая, кто-то, не понимая того. И батя мой просто точка на которой сходятся эти грезы.

— Не все их жаждут этих перемен.

— Не все. — согласился Алексей. — Но скажи мне, только честно, разве можно устоять, когда на тебя прет речной поток со льдинами?

— Мудрено говоришь. Не по годам. Научил кто?

— Может и научил. Да разве, не уразумев, я смог бы повторить? Я к чему веду понимаешь?

— Понимаю, но не принимаю. Нету того треска. Разве что отец твой насильно все ломать пытается. Вот и трещит.

— Как же нету? Ну пусть. Вот ты стоишь за старину. А за какую?

— За праотеческую.

— Я старые книги из царевой библиотеки читал. Времен Ивана Васильевича, того, что Ливонскую войну проиграл. И знаешь — там нарисованы совсем другие поместные. Не отличить от татар. Ни одеждой, ни оружием. Посмотрел на иконы древние, которым века, на людей ратных, что там изображены. Совсем иначе они выглядят чем в книгах Ивана Васильевича или сейчас. Все меняется, деда. Все. И старина праотеческая она разная. Ты хочешь жить, как твой дед жил? Так это были дни Смуты и позора России. Утрата Смоленска и Ингерманландии. Слабость. Разорение. Стыд. И полвека беспомощности. Тебе такое по душе?

— Много ты понимаешь… — вновь повторил свою присказку Петр Аврамович, нахмурившись.

— Так ты скажи. Что мне понимать надобно? Я же только учусь.

Дед ничего не ответил.

— Ежели ты сабельному бою пожелаешь научиться добро, то к кому пойдешь? К дурню сельскому али к лучшему рубаке в округе?

— Причем тут это?

— Люди устали от того, что наши соседи нас постоянно превосходят. Просто устали. Вон, сколько дед мой, Алексей Михайлович с ляхами да литвинами воевал. Сколько пупок надрывал. И едва одолел. А ведь перед тем их