но за всю дорогу он оглянулся всего раз – на пороге, когда освобождал от ключа замочную скважину.

Его квартира была маленькой и грязной. Пол в прихожей мыли лет сто назад, штукатурка на стенах содержала такое количество трещин, что походила на гигантскую паутину. На дверцах шкафов виднелись следы жизнедеятельности тараканов. В кухне насекомыми кишели все углы. Но, несмотря на общую неухоженность, в жилище «Демидыча» не валялось ни одной бутылки из-под спиртного.

Скинув плащ, он упал на кровать. Укрылся каким-то тряпьём и захрапел. Я выбрала самый чистый угол и села на пол по-турецки. До утра оставалось не более шести часов.

Когда «Демидыч» проснулся, я не стала заговаривать с ним. Некоторое время он молчал, но потом вновь начал повторять, что я всего лишь плод его больного воображения. Я ждала, а когда он не видел, исподтишка читала бумаги, разложенные на столе в спальне. Так я выяснила, что его настоящее имя – Антон Павлович Демидов. В конце прошлого месяца ему стукнуло сорок. Разведён, детей нет. Два года назад едва не умер во время крупного пожара на стройке. Обгорело тридцать процентов тела. Сердце останавливалось два раза.

Похоже, именно после пожара он и начал «шептаться» с призраками. Все эти экстрасенсы и магистры Тёмных искусств всегда сходились в одном: что получили свой дар либо в наследство от бабки-колдуньи, либо в результате клинической смерти. Выходит, Ромка говорил правду: дефибриллятор действительно творил чудеса, причём во всех смыслах этого слова.

– Тебя нет! Ты кажешься мне, как те люди Джону Форбсу Нэшу из фильма «Игры разума». Он тоже болел шизофренией и понял это, когда заметил, что девочка не растёт. Он старел, а девочка не росла. Понимаешь?

Я плохо понимала, но, чтобы лишний раз его не нервировать, от стола на всякий случай отошла. Мне хотелось сделать что-то хорошее, и я отчаянно думала, с чего бы начать.

– Я прочитал статью о тебе, и ты тут же возникла из воздуха. Точнее, из моей головы. Раньше я тебя не видел. Ты существуешь только в моём сознании. Призраков нет. И я должен пить таблетки, но они тормозят мой мозг, и из-за этого я не могу писать музыку, но когда я не пью эти чёртовы таблетки, галлюцинации причиняют такую боль, от которой не помогает ничего. Я не хочу, чтобы меня снова били током и не могу больше бороться с образами в голове. Точнее, могу. Есть один способ. Если не будет меня, вас тоже не будет.

И, сглотнув, «Демидыч» открыл клапан на газовой плите…

Глава восьмая

Когда папа уезжал в город за продуктами или уходил окучивать картошку, я оставалась наедине с тётей Глашей. В такие моменты она чаще всего потчевала меня рассказами о боли. Скорее всего, это было как-то связано с тем, что в семилетнем возрасте она сломала правую ногу, вследствие чего испытывала постоянное недомогание в дни изменения погоды, а особенно, если лил дождь или шёл снег.

– Заруби себе на носу, – любила повторять тётя Глаша, постукивая меня крючковатым пальцем по переносице, – боль в лодыжке – это мелочь. Самая тяжёлая боль – душевная. От неё почти нет лекарств. Люди заедают её всякими сладостями: конфетами и тортами, – объясняла она, специально ставя ударение на букву «а», – запивают самогоном и водкой, но всё равно не могут вылечиться. Эта боль такая сильная, что от неё хочется выть, и те, кто не справляется, сигают с крыш или вешаются на люстре. Некоторые считает их слабаками, но я так не думаю. Чтобы затянуть верёвку на шее или выброситься из окна, нужна огромная сила воли. Не каждый сможет. Большинство будет плыть по течению, жаловаться, но жить. Самоубийцы, как правило, люди сильные, сильные, но отчаявшиеся. Просто им вовремя не помогли. Слово хорошо лечит, деточка. Слово лучше лекарства…

«Демидыч» стоял передо мной, как солдатик. Спина прямая, ноги на ширине плеч, глаза смотрят прямо, подбородок чуть опущен. Ни дать ни взять сапёр, ещё полминуты и мины пойдёт на поле минировать или разминировать. Одно мешает – я.

– Нет тебя. Ты в моём сознании. Только там. Только в моей голове…

– Я существую. А Вы не сумасшедший. Вы жить должны! Заверните вентиль. Пожалуйста!

Он улыбнулся и покачал головой. Даже спорить не стал, просто наглухо закрыл дверь в комнату и рухнул на ближайший стул, прижав затылок к пожелтевшим обоям. В потускневших глазах не было ни силы, ни вызова, только отчаяние. Видимо, боль внутри него достигла своего апогея, и больше плыть по течению он не хотел.

Закусив костяшку левой руки, я посмотрела на открытый вентиль. Газ шипел, как ядовитая змея, а «Демидыч» будто специально жадно принюхивался к его отвратительному запаху.

– Чем быстрей, тем лучше, чем быстрей, тем лучше, – шептал он, потирая скатавшуюся бороду.

Где-то внутри, под рёбрами, там, где раньше располагался желудок, зашевелился страх. Я никак не могла вспомнить, через какое количество времени наступает отравление газом? Когда «Демидыч» начнёт задыхаться? Когда почувствует головокружение, тошноту, вялость? Как быстро смерть приберёт его к своим рукам? Через час? Пятнадцать минут? Или раньше?..

В любом случае действовать надо быстро, потому что умирать ему рано. Только не сегодня и даже не в этом месяце. Сначала я должна поговорить с папой и Ромкой… И если гора не идёт к Магомету, то Магомет сам заберётся на эту чёртову гору! Как с Ромкой! Получилось один раз – выйдет и второй. И глубоко вздохнув, я шагнула к плите.

В конце концов, нужно всего лишь повернуть вентиль. Это не так сложно. Он рядом. Просто крутануть вправо и всё. «Демидыч» будет жить, а я… Я заключу с ним сделку. Надо всего лишь повернуть вентиль. Повернуть вентиль. Повернуть вентиль…

Но проклятый вентиль не хотел поворачиваться. Или, по крайней мере, не хотел поворачиваться в моих руках. Пальцы соскальзывали, а он, будто издеваясь, оставался на месте.

– Только не закрывай глаза! – взмолилась я, оглянувшись на «Демидыча». Его голова опустилась, ресницы дрожали, дыхание становилось тяжёлым. – Раз уж не хочешь помочь, хотя бы не оставляй. Не смей бросать меня!

Пытаясь его разжалобить, я закричала. Закричала так громко, что, на секунду очухавшись, он зажал уши руками. Стекло в раме затряслось, но не треснуло. Приглядевшись, я поняла, что оно сделано из пластика, и, видимо, этот пластик был сильнее вибрации в моём голосе.

Вы, наверное, думаете, что я чувствовала отчаяние. Правильно, такого отчаяния я сроду не испытывала. Безысходность? Разумеется. Но