Вот только ниточка всегда натянута между двумя, и что случится, если однажды кукла потянет ее на себя?

— Ты даже не спросишь, что за испытание вас ждет? — Дорнан складывает руки на груди.

— Разве можно? Я думала, это секрет. По крайней мере, нечестно было бы пытаться выпрашивать у вас подсказки за чужими спинами.

— А если я скажу, что не все из вас так благородны? — Его слова заставляют насторожиться. — Пока ты болела, кое-кто из избранных все силы потратил на поиски информации и союзников. Скажи, ты общалась с кем-нибудь из своих? Кто-то навещал тебя? Делился сведениями?

Опускаю глаза, качаю головой. Не хочу в это верить, но, бездна, ко мне в комнату действительно никто не заглянул!

— Мы мало знакомы, — нахожу единственное логичное объяснение. — Мика была единственным близким мне человеком, поэтому-то я и дорожу нашей дружбой. Уверена, она сейчас нуждается в утешении и, возможно, точно так же страдает от одиночества. Поэтому и прошу встречи.

— Хорошо, — сдается Дорнан. — В твоих словах есть смысл, и мне нравится то чувство преданности, что стоит за ними. Но всё же прошу, после испытания. Если не потеряешь решимость.

— Благодарю!

Радость охватывает меня, словно пламя сухую веточку. И Дорнан, конечно же, видит это. Странно, но мне кажется, что его взгляд становится теплее. Шаг — и алти-ардере оказывается ужасающе близко. Его широкая ладонь по-хозяйски касается моих волос, придерживает голову. Он склоняется к моему уху, губы шепчут хорошо различимое, но не предназначенное для посторонних:

— В минуты восторга ты еще прекраснее, чем в гневе. В тебе чувствуется страсть, опасность, ты словно идешь по краю, но смотришь не под ноги, а в небо. Это манит, кружит голову. Даже мне сложно не поддаться искренности и силе твоих порывов.

Поднимаю глаза, смотрю на него в упор.

— Мы оба знаем, почему вы говорите именно так: я подхожу вам больше остальных. Не понимаю, к чему сложности и проверки? Вы же можете просто приказать.

— Киссаэр сказал тебе? — Он всё ещё непозволительно близко. — Это хорошо. Правда предпочтительнее лжи, не находишь? Плохо начинать отношения с обмана.

— И вас не раздражает предопределенность?

— Её нет. Решение остаётся за нами. Обоими, к слову.

Несущий пламя ослабляет хватку и дает мне отступить. А я умоляю бешено стучащее сердце не выдавать больше того, что и так уже показано.

— Прости, на сегодня время бесед закончилось, — Дорнан легко кивает в сторону выхода. — Есть дела, которые мне следует обсудить с Айонеем. Но я рад, что увидел тебя.

— Я… — вспыхиваю и торопливо отступаю между рядов скамеек, — …благодарна за беседу. И конечно, оставлю вас наедине.

Дорнан дает знак лхасси приблизиться, пока я медленно иду к воротам. Ардере беседуют, не особо понижая голоса, поэтому до меня долетают обрывки их разговора:

— …Ежегодная церемония. Совет киссаэров просит провести ее раньше обычного.

— Да, уже знаю. Что с подготовкой? Если вам хватит времени, я не стану препятствовать.

— Три дня, мой владыка. Можно после испытания.

Остальное расплывается в бесформенное эхо, а потом храм остается у меня за спиной.

Вечером нахожу под подушкой в своей комнате короткую записку. Почерк незнакомый, подписи нет, но вот текст заставляет меня надолго погрузиться в размышления. Особенно с учетом замечания, высказанного Дорнаном.

«Ритуальная площадь, первая улица на восток, торговый ряд, лавка старьевщика. Вечером через три дня».

Кто и как передал эту весть, остается только гадать. Что это? Приглашение на тайную встречу с союзником, попытка Мики увидеться и поговорить со мной вне стен дворца, проверка, устроенная кем-то из недоброжелателей, или просто дурацкая шутка?

Мысль о том, что, возможно, не только у меня на этом отборе есть тайные цели, царапает крайне неприятно. Отчего-то я наивно полагала, что избранные должны держаться друг за друга, стремиться помочь и поддержать, сплотиться. Первое же испытание показало, что это не так. Каждый сам за себя и по-своему справляется с выпавшими ему трудностями. И хватается за открывшиеся возможности.

Возможно, не только для Мики переход за Стену должен был стать шагом вперед, возможностью подняться на вершину во всех смыслах. Одних привлекает шанс получить иной статус, иных спокойствие и сытое существование. Сложно осудить человека за желание устроить собственную жизнь наилучшим образом.

А я действительно не знаю, кто и что оставил за спиной, перейдя Стену.

В конце концов, где-то среди участниц есть еще одна девушка, отмеченная Прародителями как наиболее подходящая пара владыке. Может ли кто-то из избранных увидеть во мне угрозу собственным планам и надеждам? Еще вчера я бы отринула эту мысль, сегодня вынуждена ее хотя бы обдумать.

В комнату заходит служанка. Я торопливо сминаю клочок бумаги, незаметно выкидываю его в камин. Не хочу делить с кем бы то ни было ни свои надежды, ни опасения.

Лили, кажется, ни о чем не подозревает. Щебечет беззаботно, щедро делится со мной сплетнями о жизни дворца. Слушаю невнимательно, хотя, наверное, стоило бы сосредоточиться, чтобы хоть немного понять, как живет эта часть мира, чем дышат её обитатели. Но я слишком устала от волнений и тревог, поэтому прошу Лили оставить меня одну.

— Госпожа, — девочка выглядит смущенной, — обещайте, что съедите весь ужин. Иначе мне не миновать очередного выговора от лекаря, а у меня еще от прошлого щеки горят.

— До последней крошки, — улыбка сама собой появляется на губах.

Лили желает мне доброй ночи и уходит.

А я заворачиваюсь в просторное одеяние, тушу свет и забираюсь с ногами на кровать. Спать не хочется совершенно, за окном — залитый холодным лунным светом сад.

Ритуальная площадь… через три дня.

Закрываю глаза — и вижу перед собой океан. Могучие валы, что обманчиво медленно катятся на берег. Широкие, пологие спины водных гигантов плавно изгибаются под лучами холодного солнца, наползают на прибрежные скалы, с шипением просачиваются через изъеденные временем и солью камни. Провожу рукой по лицу, кажется, пальцы становятся влажными от ветра, несущего сотни крохотных капель.

Я часто гуляла вдоль линии прибоя в юности. Бегала по холодному песку босиком, кидала в воду камешки, прыгала, широко раскинув руки, называла себя чайкой и утверждала, что однажды смогу летать по-настоящему.

Всего три неурожайных года изменили всё. Имеющейся у людей магии не хватило на то, чтобы спасти посевы от снега и заморозков. Многие разорились и были вынуждены начинать жизнь заново. Отец, до этого занимавший место секретаря городского совета, потерял оклад и работу. В тот момент, наверное, я впервые всерьез задумалась о том, как несправедливо устроен наш мир.