Праматерь в образе получеловека-полуардере. Волосы вьются на ветру, легкое короткое платье совсем не скрывает стройного девичьего тела. Ткань неуловимо перетекает в языки огня, широкие рукава одеяния — в распахнутые крылья. Лицо Праматери устремлено к небу, на губах — счастливая улыбка.

На шаг позади замер Праотец. В его фигуре человеческие черты угадываются еще меньше, пожалуй, лишь гордо вскинутая голова и широкие обнаженные плечи роднят его с нами, во всем остальном он покрытый чешуёй дракон. От него веет древней мощью, силой, спокойствием. Левая рука его покоится на плече Праматери, правая — удерживает сгусток пламени, широкими витками охватывающий фигуру от груди и ниже.

Кем бы ни были эти древние боги в понимании ардере, они всё равно останутся моими покровителями, потому я склоняю голову перед ними.

— Удивительно прекрасные изваяния. Мастер, вдохнувший в бездушный камень столько жизни, без сомнения, был отмечен их милостью. Отрадно видеть, что и ты признаешь их своими богами.

Оборачиваюсь. За спиной стоит служитель храма, одетый в белое. Ардере, немолодой даже по меркам этого долгоживущего народа, но и стариком его назвать язык бы не повернулся. На груди — тяжелая золотая цепь с подвеской, усыпанной блестящими камнями, белесые, будто тронутые инеем волосы заплетены в косы и украшены драгоценными бусинами и зажимами. Правая рука обнажена до локтя, по коже от запястья вверх тянутся угловатые руны чужого языка.

Лхасси, Видящий.

Один из тех, кто потребовал прислать меня на эту сторону Стены.

За его спиной замечаю еще нескольких служителей. Каждый из них вроде бы занят своим делом и не приближается к нам, но удивительное чувство спокойствия и одиночества неизбежно рушится.

— Боюсь, вы ошиблись на мой счет, — отвечаю твердо. — Я никогда не склоню голову перед лживыми богами, лишь перед истинной сутью Прародителей.

— Пусть так, — лхасси и не думает обижаться на мои слова. — Однако ты сейчас перед их ликом, а значит, на тебе тень их милости и покровительства, как и на всяком ардере. Ты уже видела фрески?

— Да.

— И что думаешь о них?

— Они… непривычны.

— Какое удивительно точное слово, — незнакомец, кажется, сам с удовольствием рассматривает яркие росписи, — для нас они тоже выглядят странно. Слишком давно было построено это святилище, слишком многое изменилось с тех пор. То, что тут изображено, живет лишь в наших воспоминаниях.

— Когда это было?

— Вскоре после создания Стены. Нынешний храм, — он обвел окружающее пространство рукой, — возведен на руинах другого, гораздо более старого. Художник, расписавший стены, лишь повторил картины, созданные другим несущим пламя еще при жизни богов.

Не может такого быть. Ардере явились, после того как Прародители отправились в странствие. Эти слова повторяют киссаэры, добавляя, что таково наше наказание за ослабевшую веру. Именно мы, люди, виновны в том, что Праматерь и Праотец сбились с пути. Если бы наши сердца были чисты, если бы огонь веры согревал наши души, как в древности, боги явились бы обратно, как заблудившийся в море путник к зажженному маяку.

Делаю вдох, чтобы возразить, но обрываю себя, не начав. Повторяю про себя наставления киссаэра: нет смысла спорить с теми, кто одержим и верит в собственную ложь.

— Как тебя зовут? — меняет тему лхасси, подходя ближе и опускаясь на одну из лавок. — Никогда не видел тебя здесь прежде.

— Пока никак. Но если вы о том имени, что дали мне родители, — он кивает, — то Ли́ан.

— Ли́ан, — эхом повторяет он, — это очень интересно. На нашем языке это созвучно словам «факел» и «луна». Есть еще третье значение, почти забытое: «тайно сбежать».

Вместо ответа пожимаю плечами. Мне всё равно, что оно значит на языке ардере.

— О, не обижайся, дитя. Я вовсе не хотел тебя оскорбить.

Он делает приглашающий жест, указывая на скамью.

— Вы не оскорбили, — сажусь, заставляю себя говорить мягче, в конце концов, в его словах действительно не было намека на что-либо недостойное. Этот ардере стар и опытен, он должен понимать, что в каждом из избранных надежда сбежать от собственной участи — тайно или явно — будет тлеть бесконечно.

— Поздравляю к слову, первое испытание позади. И рад знакомству. Меня зовут Айонэй, я сехеди этого храма.

Конечно, я могла бы сама догадаться. Риан упоминал, что жрецам крылатых, в отличие от ордена киссаэров, неведомо истинное равенство. Говорил, что одежда и золото у лхасси всегда подчеркивают их статус.

— Для меня честь познакомиться с вами, сехеди Айоней, — склоняю голову. — Простите мою невежливость.

— Не за что извиняться. Я не впервые сталкиваюсь с подобным, — он смотрит на меня оценивающе, изучающе. — Каждый год вы, люди, приходите к нам переполненные чувства оскорбленного достоинства. И спустя пять лет отказываетесь возвращаться на родину, сочтя эти земли и наше общество более привлекательными для жизни. Это ли не ирония?

— Нет. И вы отлично знаете, какие причины побуждают нас поступать так.

— Я — да. А ты?

В его тоне мне чудится неприкрытая насмешка. Мысленно заставляю себя сосчитать до десяти. Я не позволю втягивать себя в мелкую склоку. Уверена, что всё, что может быть сказано, лхасии уже слышал сотни раз и знает, как ответить, уколов еще больнее.

— Быть может, — он слегка наклоняется ко мне, и моего обоняния касается его запах: резкий, пряный, с ноткой горького дыма, — оказаться в объятиях могучего существа, познать блаженство его любви, подарить ему дитя — это не самая ужасная судьба. Её не сравнить с голодом и холодом, тяжелой работой, до срока забирающей красоту и здоровье, вечными страхами и борьбой за лучшее место под солнцем. К тому же, по вашим, человеческим, меркам, ардере очень красивы. Ты же не станешь спорить с этим, дитя?

Его взгляд бесстыдно скользит по мне, ощупывает каждый изгиб тела под плотной тканью: задерживается на груди, оценивает талию и бедра. Айоней протягивает руку, пальцы очерчивают овал моего лица, шею, плечи, оставаясь на волосинку дальше, чем нужно для прикосновения.

– Добавь сюда воспитание, жизненный опыт, терпение. Для таких, как ты, непорочных, чистых, еще не знающих, как много страсти может возникнуть между мужчиной и женщиной, это почти сказка, — голос лхасси становится бархатным. — Пять лет вашей скоротечной жизни — невысокая цена за дар наслаждения и безбедное будущее, как считаешь?

Меня охватывает брезгливость. Вспоминаю прикосновения Дорнана, тоже совсем не целомудренные. Его интерес и желание я чувствовала всей кожей. Но для него я была чем-то манящим, достойным если не любви, то хотя бы интереса и уважения. Сейчас же я ощущаю себя главным блюдом, стоящим посреди торжественного стола: сперва мной восхитятся, отметив праздничный вид и изящность подачи, затем съедят, как обыденное дополнение к легкой беседе и вину.