Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из хижины вдруг послышался голос.
Мужчина.
Причем этот засранец не просто говорил. Он пел. Похоже, весь мир решил довести меня до белого каления.
Я перевел бинокль на дверной проем, потом на окно. Ничего, одна темнота. Оставалось лишь ориентироваться по пению чувака. Пел он без малейшего стеснения, орал во всю глотку – видимо, наслаждался собственным голосом. Выпендрежник. А песня-то знакомая, е-мое! Мало мне потрясений на сегодня? Услышать пение какого-то чувака – уже редкость, но чтоб он еще горлопанил песню, которую я хорошо знаю… Какова вероятность, а? Я застыл в полном отупении, и тут мужик вышел из двери, босой. Я бросил бинокль, вытаращился.
Старик. Почти лысый. Семенит, как дамочка. Дальше поет. Держит что-то в руках. Кладет все на металлическую бочку. Садится в тени, на ящик из-под молока. Надевает резиновые сапоги. Берет с коробки вещи и топает на солнце. Опирается на столб, который поддерживает веранду, и становится хорошо виден. Майка. Обвисшие шорты. Очки с толстыми стеклами. Он низкий и толстый, этот мужик. Лицо багровое. А в руках – нож и точило.
Мужик смотрит по сторонам, медленно, лениво. Перестает петь, просто мурлычет под нос и одновременно точит нож. Делает это умело, сразу видно. Закончив, вешает точило на гвоздь в верандном столбе, прихватывает веревку и топает к мельнице. Старые черные сапоги хлопают по икрам. Очень знакомый звук. Ясно, что на следы именно этого чувака я и наткнулся в соли. Хотя мне наверняка придется иметь дело не только с ним. Старик не может быть здесь один. Потому что машины нет.
Едва он поворачивается ко мне спиной, я навожу на него бинокль; вижу красные уши, волосатые плечи, в веснушках и родинках.
Смотрю на козу, которая бодает ограду под мельницей. И понимаю, что к чему. Это не просто загон, а водная ловушка. Чувак хорошо придумал. Животное чует воду в корыте, протискивается в калитку на пружине, и калитка захлопывается за добычей. В сто раз круче, чем бегать за кенгуру по всему лесу. Правда, старик еле телится, чуть приоткрывает калитку, будто помешать боится. М-да, с такими манерами ему все же придется побегать за козой, хоть и по загону, а не по лесу.
Однако старик быстрый, как змея. Не успевает войти в загон, а коза уже у него. Она в полном шоке. Мужик накидывает на нее аркан и вяжет, коза даже дернуться не успевает. Когда нож вонзается ей в горло, она издает странный звук. Словно смеется. Или это мужик? Очень надеюсь, что не я, потому что я вдруг холодею. От увиденного у меня перехватывает дыхание.
Ей-богу, без шуток, я примерзаю к земле. Не лечу к цистерне с водой, пока старик занят, а лежу и наблюдаю, как у его ног умирает коза. Вздрагивает и булькает, потом обмякает, точно коврик для ванной.
Знаете, за свою жизнь я часто присутствовал при убийстве скота. Наблюдал, как коров перед забоем оглушают специальным ударным стержнем; как рубят головы свиньям. Я и сам тысячу раз бил зверей. Резал, стрелял из винтовки, снимал из арбалета. Господи, одной собаке я высадил мозги молотком! Я делал вещи и пострашней. Но при виде этой умирающей козы меня парализовало от ужаса. Самое жуткое – мне и правда хотелось смеяться. Громко. Полная шиза.
Я чувствовал такое лишь раз, в далеком детстве. В Муре. Там я впервые увидел мертвого человека, свою бабушку. Она лежала на кровати, одетая в пятнистое платье, в котором любила посещать спортклуб. Еще – в туфли на высоком каблуке и чулки. В комнате пахло женской пудрой, полиролью «мистер Шин» и мочой. Возле кровати сидела тетя Мардж. Расчесывала бабушке волосы маленькой детской щеткой. Когда я вошел – точнее, меня втолкнула мама и встала за спиной, – тетя Мардж протянула щетку мне. Я уставился на нее. Не понял, что делать. Можешь расчесать бабушке волосы, сказала тетя. Я продолжал таращиться. Бабушка будто спала. Только накрашенная и со вставленными зубами, словно собиралась на прогулку.
Мне было лет восемь, наверное. И касаться бабушки я совсем не хотел. Черт, да и не умел я расчесывать женские волосы. Тут в комнату вошли остальные, тихие и заплаканные. Я их не видел, но очень хорошо чувствовал у себя за спиной. Так и стоял, слабак слабаком, а тетя Мардж все протягивала щетку, и мама повторяла мое имя, будто хотела разбудить. Все смотрели. В общем, взял я щетку. Взмахнул ею пару раз возле поросячье-розового бабушкиного лица. Волосы ее на подушке казались голубыми. Моя ладонь задела бабушкину щеку, холодную и твердую, и меня словно молнией пронзило. Какое-то знакомое ощущение, жуткое. Я вдруг понял. Бабушка стала мясом. Вот чем становится все мертвое. Она умерла, но не исчезла. Мясо – это то, что умерло, но не исчезло. Как-то все было неправильно. Неправильно. Короче говоря, я коснулся щеки, ощутил поросячий холод и в ужасе рванул мимо женщин во двор, где росли сухая трава да якорцы, и спрятался за сараем-прачечной. Я был уверен, что сейчас разревусь. Как бы не так. Из меня вылетал лишь смех, и горло от него жгло, точно от рвоты.
Вот и теперь я лежал под кустом, как ошарашенная кефаль. Не бежал к цистерне, не отползал подальше, в безопасное место. Использовал все оставшиеся силы на то, чтобы не разнюниться. Потом стало поздно. Старикан уже вытащил козу за ноги из загончика. Поволок одной рукой, будто коза – мешок с соломой, а не существо, которое только что было полно жизни. Стремный мужик в серой майке и резиновых сапогах топал от мельницы. Держал в окровавленных руках нож…
Старый хрыч добрел до хижины и двинулся дальше, в мою сторону. Я вжался в землю, отвернул голову, чтобы не смотреть ему в глаза. Чем я раньше думал? Он остановился неподалеку. У серебристого дерева, на котором болтались веревка и распорка.
Итак, я оказался в ловушке. Старик подвесил козу на дерево, приступил к разделке. Совсем рядом. Я слышал, как он тяжело дышит, пердит и разговаривает сам с собой, хотя не мог разобрать слов и не видел его глаз, они прятались за блестящими стеклами очков. Но сразу было ясно – старик разделывал туши тысячу раз. Он опять мурлыкал мелодию. С