нет? Позже дошло. Мама не говорила, но я думаю, что к моменту моего рождения она уже поняла, куда вляпалась. В смысле – поняла, за кого замуж вышла. Может, в начале Капитан и вел себя прилично, но потом испортился. Наверное, все, в чем есть кровь, способно протухнуть. Как мясо. Вот кровь-то меня и беспокоит. Она несет по нашим венам то, о чем мы и не подозреваем. Иногда я думаю – а вдруг во мне тоже есть злоба и скотство? Вдруг Гондон их мне передал? Неужели и я стану таким? Буду издеваться над Ли? Над нашими детьми? Господи, от этой мысли мне дико страшно. Для выживания нужна твердость, я понимаю. Но стать мразью? Что ж тут, е-мое, хорошего?

По-вашему, я – бездушный козел, раз мне плевать на смерть Кэпа? Вы просто его не знали. Скажу одно: надеюсь, он что-нибудь слышал. В самом конце. Как слышал я лязг ножа по ведру за миг до удара, который наносил мне Гондон сзади. Он всегда напивался в стельку, но, может, в ту ночь слышал треск автомобильной рамы или тихий вздох опускающегося домкрата. Надеюсь, Гондон успел перепугаться до чертиков перед тем, как «тойота» рухнула ему на голову. Но это лишь мечты. Потому что на самом деле он выиграл джекпот. Оставил все свои мерзкие вонючие грехи неоплаченными. Умер быстро и легко. С предупреждением или без, но отключился мигом. Всю свою жизнь Гондон был лохом и неудачником, а тут ему повезло. Больше, чем маме, уж точно. И это злит меня до невозможности.

Думая о маме, я стараюсь вспоминать ее до болезни. Вижу маму у нас во дворе, возле бельевой веревки. Собирается летняя гроза, Кэпа нет – он как раз охотится на лошадей и разделывает их под первосортную ангусскую говядину. Небо чернеет, а поля становятся хлебного цвета. Налетает ветер, треплет мамины волосы, еще настоящие. Я выхожу на заднее крыльцо, она торопливо снимает с веревки рубашки и белье, не может справиться с простынями. Я босиком бросаюсь на помощь. Только забываю о колючках и всяких якорцах, поэтому очумело прыгаю по двору. Скачу, как танцующий педик, и мы оба хохочем.

Я счастлив. Мама подхватывает меня, не дает упасть, и я чувствую себя именинником, и даже синяки у нее на руках не портят этого чувства.

Она вдруг отталкивает меня, гремит гром, я думаю – в чем дело, е-мое? – а мама указывает на последнюю простыню, за которой кто-то стоит. Ах ты ж, мелькает у меня в голове, вернулся! Только там не Кэп. Я знаю очертания этого тела. Простыню крепко прижимает к нему ветром, и я понимаю, кто за ней. Пускается ливень, а я вдруг оказываюсь в другом месте. В Магните. Удивляюсь – минуточку, такого не было! Я на заднем дворе паба. На раскачивающейся бельевой веревке висит кенгуру, истекает кровью на траву и колючие якорцы. Я прохожу мимо, поднимаюсь по ступенькам на большой балкон второго этажа. Ступни режет, будто в них застряли осколки стекла, но я не останавливаюсь, пока не добираюсь до нужного окна. Заглядываю. Четыре узкие кровати и включенный вентилятор на поцарапанном трюмо. Остальных в комнате нет, одна Ли. Сидит в пижаме с шортиками. Читает книгу. Руки и ноги коричневые от солнца. Занавеска шевелится каждый раз, как вентилятор дует в мою сторону. Значит, Ли сейчас меня заметит. Я не скажу ни слова, подожду, пока она увидит. Ступням больно, но ничего, я готов стоять здесь хоть целый день. Ведь Ли знает, что я за занавеской. Просто притворяется. И это здорово.

Опять гремит гром, Ли вскидывает голову и пугается того, что видит. Меня?! Как же так… Нет, Ли смотрит дальше, за мое плечо. Раздается скрежет. Ножны. Точило и лезвие. Звук смерти. Я поворачиваюсь ему навстречу, только там не Кэп. Тетя Мардж. С ножом офигенной длины, чуть ли не с мечом. Я выставляю вперед руку, и клинок отсекает ее у запястья. Эта женщина сошла с ума! Хрясь – минус вторая рука. Ах ты грязная паскуда, шипит тетя. Я мчу вниз по лестнице на исколотых ногах. Ура, спасен – думаю я и тут замечаю, что именно свисает с бельевой веревки и капает кровью на траву. Не кенгуру, нет. Я. Вот он я, передо мной; руки-обрубки еще подергиваются у груди, как лапы у кенгуру. Да ну на хрен, что-то здесь не так…

Я вздрагиваю. Надо же, уснул. Слышу свист ножа, поднимаю голову. Солнце село. Теперь старик выглядит лишь силуэтом возле хижины. У него за спиной озеро светится странным зеленоватым цветом. Вовсю пахнет запеченным мясом, и, господи боже, я не могу пошевелить ногами. Они не проснулись. Я злюсь на себя – вот придурок, отключился! Вдобавок старикан опять затягивает песню.

Он был один сын для отца, для матушки – отрада…

Я смутно различаю старика: он опирается на верандный столб, точит нож. Полирует лезвие перед тем, как нажраться. Я мрачно наблюдаю за гадом – ишь какой довольный.

Он ненадолго исчезает, но петь не перестает. В хижине загорается свет, лампа или свеча. Открывается дверца печи, мать ее, этот звук забыть невозможно. Еще что-то лязгает, и старик выходит на улицу с керосиновой лампой, которую вешает на гвоздь. Даже без бинокля я вижу жестяную тарелку с едой – мясо и что-то еще. И пар от нее вижу. Старик ставит тарелку на большую металлическую бочку и продолжает петь.

Богатых грабил, бедным помогал; он Макэвоя Джеймса пристрелил…

Волосы у меня становятся дыбом.

Шальной мальчишка-колонист на всю Австралию ужас наводил.

Эту песню пела бабушка. И мама тоже, несколько раз. Я, понятное дело, к тому времени уже очумел, раз решил – старый козел специально бубнит «мою» песню. Он знает, что я один сын у своего отца. Знает не только о моем присутствии, но и о том, кто я, кто мои родные. Ах ты ж грязный болван, подумал я. Выманиваешь меня, словно добычу, выносишь мясо на двор, играешь со мной… Потом я подумал – Джекси, ты дубина. Откуда старику знать, кто ты? Он и не подозревает о твоем существовании. Просто одинокий чувак, который болтает сам с собой и много поет. С одинокими людьми такое случается. Поэтому остынь, приятель, и угомонись.

В общем, я отбросил дурацкие мысли. Старик замолчал, отрезал себе мяса. И вдруг заявил – здесь с лихвой хватит на двоих. Твою налево!

Наверное, он услышал, как я ахнул, потому что заговорил дальше.

Я человек культурный, сказал.

Я ткнулся лицом в землю. А что еще было делать?

Как видишь,