– С трудом, – улыбнулась Оливия, тут же представив себе тесную чугунную «купель» в бабушкиной квартире. – Скажите, а неужели и сейчас на продажу выставляют поддельные картины? При современных методах экспертизы это же бессмысленно…

– Знаете, Оливия, а у меня назрел к вам встречный вопрос, – неожиданно парировал Волошин. – Что вы делаете завтра вечером?

Оливия задумалась – следующий вечер был последним перед возвращением в Париж, и она надеялась попасть на один модный спектакль, наделавший много шума в прессе…

– Если вы уловили хоть какую-то двусмысленность в моих словах, то выкиньте эти мысли из головы, – добавил он. – Я предлагаю вам не адюльтер, а авантюру! Кроме того, не сможете же вы отказать человеку, который осчастливил вас эксклюзивным интервью. Соглашайтесь, Оливия… обещаю, что удовлетворю ваше любопытство по поводу подделок и покажу вам совсем другую Москву!

И, словно бы отрезая ей все пути к отступлению, заключил:

– Завтра ровно в семь ждите меня у подъезда – примчусь на тройке с бубенцами, – фальшивая искрометная улыбка вспыхнула на его лице и погасла. – Адрес записывать не надо, он у меня есть.

Утром позвонил ассистент Волошина – его четкий, с грамотно расставленными паузами голос Оливия узнала сразу.

– Ной Яковлевич просил вам передать, что сегодняшнее мероприятие строгого дресс-кода не предполагает.

Эта фраза несколько ее озадачила, но вдаваться в детали было некогда – она уже собиралась выходить из дома: в планах было посещение Третьяковки и прогулка по центру.

Когда Оливия вернулась домой, над городом уже висели сумерки, и в окнах окружающих домов пылали янтарные луковицы электрических ламп. На лестничной клетке четвертого этажа пахло ванилью и цедрой – видимо, Раиса вновь колдовала у плиты. Оливия решила зайти к ней перед самым отъездом – слишком велика была вероятность застрять в этой колоритной квартирке допоздна.

Ей очень хотелось поговорить с Родионом, но он не брал трубку, уже второй день пропадая на своей расследовательской конференции в Брюсселе. В Париж им предстояло вернуться в один и тот же день, правда, он должен был ее опередить: брюссельский поезд прибывал на Северный вокзал еще до полудня. Что ж, может, это и к лучшему: будет что обсудить вечером за бокалом вина. Впечатлений от поездки уже набралось не на рассказ, а на целую повесть…

Мысль об увлекательном повествовании, которое так хотелось дочитать, заставила ее достать «айпад» и отыскать то место в записках Доры, на котором она вынуждена была остановиться в доме Волошина.

«Буквально пять минут, – пообещала она себе, – и начну собираться. Знать бы еще куда…»

Она растянулась на тахте – и ее тут же захлестнуло соленой волной Лионского залива…

«Море… какое оно здесь щедрое, Яков, оно примиряет меня с действительностью. Природа в этих краях хотя и аскетична, но изобилует красками. Монтравель говорит, что пейзаж греческой Итеи «сработан» создателем в той же манере, что и его родной Кольюр: те же скупые очертания гор, тот же низкорослый кустарник, то же полихромное море. И абсолютно такой же ликующий, щедрый свет.

Мы много гуляем вместе, исследуем окрестности. Вчера Монтравель рассказывал, где он добывает краски – он сейчас много рисует в цвете и вновь подумывает о создании гобеленов. Собирает в горах «волчий перец», высушивает его, перетирает, смешивает с железным купоросом и получает необыкновенный дымчато-серый оттенок – он идеально подходит для хмурых морских пейзажей. А глубокий красный с аметистовым отливом цвет кольюрских закатов он извлекает из кермесов – насекомых, живущих на карликовых дубах… Монтравель – поистине «универсальный разум»! Он постоянно что-то изобретает, что-то ищет, напрочь отказываясь довольствоваться уже существующими вариантами.

Однажды ранним утром я застала мастера в студии. Перед ним на столе лежали какие-то слипшиеся серые комки невероятно отталкивающего вида. Достав еще один изо рта и пристроив его в конце длинного ряда, Монтравель удовлетворенно заметил:

– Еще немного – и я изобрету новый вид бумаги! Разве то, что сейчас нам продают, можно назвать бумагой? Нужна плотная льняная масса, как вот эта перетертая моими старыми зубами тряпка…

Я знала о его одержимости этой идеей. По пути из Парижа в Кольюр, в поезде, он рассказывал мне историю, приключившуюся с его печатной мануфактурой перед самым началом войны. Деньги на ее строительство дал один немецкий коллекционер, покровительствовавший Монтравелю много лет. Необычную бумагу, выпускаемую на этом ручном производстве, использовали только для самых дорогих книжных изданий, навроде «Буколик» Вергилия.

Но дружба с немецким меценатом обернулась большой бедой: весной 1914-го тот предупредил Монтравеля о возможном начале войны и посоветовал спрятать статуи. Монтравель укрыл их в подвале своей типографии… Узнав об этом, соседи принялись распускать слухи, называя его коллаборационистом, а затем устроили на производстве настоящий погром, покалечив нескольких рабочих.

Погром…

Я пишу это слово, и вместо него у меня перед глазами расцветает маково-красный цветок. Его хищные лепестки раскрываются, оголяя чернильную завязь, из которой пульсирующей струей сочится млечный сок… Чего бы я только не отдала, Яков, чтобы стереть этот навязчивый образ из памяти!

Но забывать труднее, чем помнить.

На следующий день после бесчинств в типографии Монтравель принял решение: уцелевшие статуи и уже отпечатанные листы шифоновой бумаги необходимо перевести в Кольюр! Угловая комната на первом этаже его дома была отведена под хранилище. Листы он использовал потом для собственных этюдов: все последующие эскизы выполнены на них. Небольшую пачку из этих запасов он отдал под мои «дневниковые записи» – я сочиняю их на веранде по вечерам под монотонное пение южных цикад и мерное поскрипывание ротангового кресла-качалки, в котором дремлет старый мастер…»

Оливия взглянула на часы – zut![22] – у нее осталось совсем мало времени…

Над выбором наряда, впрочем, долго думать не пришлось: в чемодане лежал лишь один комплект одежды, который не вступал в противоречие с самим понятием «дресс-код».

Она захватила его в надежде попасть в театр: мама не раз упоминала, что в отличие от Афин или даже Парижа, в московских театрах принято выглядеть элегантно.

Помучавшись в ванной полчаса в попытке справиться с волосами, она уложила их в конце концов в пышный узел на затылке, накинула свое объемное пальто и ровно без пяти семь вышла из квартиры. Неожиданно в нижнем пролете раздалось скрежетание отмыкаемого дверного замка, и Оливия услышала знакомый женский голос:

– Боря! Принеси-ка квитанцию для химчистки, я ее на галошнице оставила…

На лестничной площадке возле собственной квартиры в выжидательной позе застыла Раиса. В руках у нее была хозяйственная сумка и связка ключей.