Оливия перевернула листок – отрываться от текста не хотелось. Чай, принесенный Ларой, уже остыл, а за окном бушевала, швыряясь бесформенными хлопьями, неистовая январская метель.

Такого снегопада Оливии не доводилось видеть ни разу в жизни.

Поежившись, она огляделась в поисках более удобного стула, но в студии Волошина его не оказалось. Зато в самом углу мастерской обнаружилось кресло-мешок невзрачного цвета с аккуратно сложенным поверх него шотландским пледом. Устроившись в нем, как в птичьем гнезде, Оливия принялась за новую страницу. «Родителям о моем новом занятии я ничего не сказала. Но Монтравель упомянул однажды мое имя в интервью, и я в одночасье стала знаменитой. Для папы это был удар: его утонченная и образованная дочь – натурщица! Да еще и согласилась позировать тайком, не спросив его дозволения…

Но Монтравель, человек тонкий и воспитанный, поспешил пригласить родителей в свою студию. Отец ахнул: все ее стены были увешаны моими портретами. Вопреки его ожиданиям, Монтравель не рисовал меня обнаженной – к этому мы пришли гораздо позже.

В центре его мастерской стоял самодельный пюпитр, а на нем – раскрытый учебник по анатомии. Монтравель очень хотел, чтобы я продолжала учиться: пока он делал свои наброски, я могла заниматься. Это так тронуло папу, что он больше никогда не возражал против наших встреч. Трудно в это поверить, Яков, но они стали добрыми друзьями – вспыльчивый, язвительный отец и рассудительный, спокойный Монтравель…

В самые тяжелые месяцы мастер помогал нам деньгами. Думаю, без него мы бы просто не выжили.

Русским в Париже приходится сейчас очень туго. Среди бежавших из Советской Республики за последние несколько лет встречаются люди всех сословий: от белогвардейских генералов до простых обывателей. Последним проще – они устраиваются рабочими на заводы «Рено». Берут их туда охотно, ведь Франция потеряла столько мужчин в прошедшей войне… Остальные превращаются в водителей такси, служащих кухни, музыкантов и исполнителей куплетов. А благородные дамы… все они теперь модистки или гардеробщицы, а те, что помоложе – идут в прачки, официантки и натурщицы.

Париж… Жизнь в нем не замирает ни на минуту! Гремят тележками старьевщики и зеленщики, на набережных царят букинисты, в крохотных лавчонках седовласые торговцы в беретах, словно раз и навсегда выпав из времени, обмахивают от вековой пыли свой несуразный товар: какие-то броши, гребешки, портсигары, флакончики для нюхательной соли и фарфоровых купидонов. Кому все это нужно, спросишь ты, в голодное послевоенное время? Думаю, самому городу. Он ведь и через столетия останется прежним. Все так же, гомоня между собой, будут обгонять тебя длинноволосые студенты, все так же будут замирать перед витринами магазинов готового платья изящные красавицы, все так же будут ворковать на карнизах серо-голубые крапленые голуби…

И точно так же будет крутиться карусель в Люксембургском саду. Когда ты, наконец, приедешь, Яков, я обязательно тебя туда отведу! Мы накупим с тобой глазированных каштанов и молочной карамели… нет, лучше разноцветных «Пьеро Гурман»[18], которые теперь грызут на ходу все парижские сорванцы… А потом арендуем игрушечный парусник – их прикатывают в парк по утрам на деревянном возке – и ты будешь бегать вокруг большого фонтана, ловко управляя своим фрегатом, на зависть остальным мальчишкам…»

Отложив прочитанный листок, Оливия с замиранием сердца двинулась дальше. И на следующей странице «письмовника» Доры, датированной мартом 1925 года – снова Люксембургский сад. Но про себя – ни слова, ни единой мысли. Лишь рваной скорописью строки, как гильотина, рассекающие воздух:

Оливия заглянула вперед, затем отложила папку и задумалась: похоже, что записи Доры ненадолго прервались в 1925-м. Если верить рассказу Волошина, примерно в это время семья ее сестры была выслана на Крайний Север, после чего маленький Яков навсегда исчез с горизонтов…

Следующее ее письмо было датировано двумя годами позже и читалось совсем иначе – будто Дора «отпустила» Якова-ребенка и обращалась теперь к совсем взрослому мужчине:

«Тишина. Наверное, нет ничего страшнее, чем вечное молчание – пожизненная душевная немота. Мне долго казалось, что внутри меня все замолкло навсегда, и уже не будет ни чувств, ни желаний…

Пытаясь расшевелить себя, побывала замужем. Он чудесный парень, такой же любитель живой природы, путешествий, утренних рос, как и я. Мы обошли пешком пол-Франции, сожгли сотни костров, искупались нагими в десятках озер. Мне казалось: вот оно, освобождение! Но от себя не спрячешься. Знаешь, Яков, именно тогда я поняла, что такое настоящее одиночество – это не отсутствие любви вокруг, а отсутствие любви в себе… Вечная мерзлота, как у вас на Крайнем Севере.

Словом, вскоре мы разошлись, и я вернулась к Монтравелю. За время моего отсутствия он закончил две новых работы – крупномасштабные статуи, молчаливые и символичные. Монтравель делал множество набросков в своих блокнотах, на обрывках конвертов, салфеток, оберточных бумаг – тысячи зарисовок, и потому умел прекрасно работать «по памяти». «Я стараюсь воплощать замысел, а не слепо копировать натуру», – повторял он, пытаясь объяснить свою способность творить без модели.

Однако моему возвращению мастер был несказанно рад…

В углу стоял наготове знакомый пюпитр, а на столе – полукруглая чаша с засахаренным миндалем, который он всегда привозил по моей просьбе из Кольюра…

Меня здесь действительно ждали!

Вскоре я начала позировать ему без одежды. Ты удивишься, Яков, но оказалось, что обнажить тело значительно проще, чем обнажить сердце… Я ушла от Монтравеля взрослеющим ребенком, а вернулась зрелой женщиной. Он уловил эту перемену – из его скульптур тут же исчезла статика, они стали удивительно пластичны. Каждая форма словно бы стремилась заполнить собой мужскую ладонь. В его работах не было вызова, напротив, в них ощущалась чувственная теплота и чистая любовь… Не ко мне, не к какой-то конкретной женщине, нет… Скорее к самому женскому началу».

Неожиданно где-то в недрах притихшего дома задребезжал телефон. Лара ответила и через минуту поднялась в студию.