– Ну кто станет вас пугать, Алевтина Ивановна? Кому мы нужны? – он из вежливости не повторил «вы», интонационно сделав упор на «мы» – маленькие люди.

– Я заметила: это мужчина. Всегда один и тот же.

– Мужчина… – вслух вздохнул Гек. – И что же он делает?

– Самое страшное, когда ничего не делает. Просто прижмется лицом к стеклу и ждет, когда я случайно замечу… У него омерзительная рожа. Вы видите, я теперь все окна завешиваю шторами?

– А он?

– Стучит. То в стенку постучит, то в окно…

«Во беда, – подумал Гек. – Ведь это диагноз».

– И иногда говорит, – добавила Алевтина Ивановна для убедительности.

– Что говорит?

– Продай землю, говорит.

– Продай землю?! – подскочил Гек. Вот это уже неожиданность, тут диагноз ни при чем.

– А вы что?

– Я думаю, может, продать? У меня есть квартирка в Москве. А здесь они меня замучают… Алевтина Ивановна вдруг горько разрыдалась, давая испуганной душе всласть пожаловаться сильному человеку.

– Кто это – они?

– Я не знаю, но ведь они есть: найдут какой-нибудь ослабевший дом вроде моего и клюют, клюют, пока не сживут со свету… А землю продадут. Ведь деньги огромные…

– Да-а… – сказал Гек. – А я вам и не поверил сначала.

– Да я бы вам следы показала. Под окнами все исхожено…

– Скажите, – замялся Гек. – А вы про Аннушку знаете?

– Про Аннушку? – протянула Алевтина Ивановна. – Ну конечно… Она ведь председателем правления товарищества была – Анна Петровна. При ней общественный сад сделали, где свалка раньше была, и площадку детскую, и каток заливали каждую зиму… Она сама на коньках каталась… И уличное освещение…

– А что ж у нее вид сейчас такой… – Гек поискал необидное слово, – поношенный?

– Поношенный?! – вскричала Алевтина Ивановна. – Да ее в дурдом упрятали, и если б она письмо другу покойного мужа не передала… он юрист был… Ее бы сжили со свету точно! Потом уж и провода ей рвали, и сарай поджигали, и мальчишки окна ей били, и собак натравливали…

– Кто?! – слушая весь этот перечень чудовищных подлостей, изумлялся Гек. – Кто?

– Как кто? Родственники и соседи… Хотели, чтоб она им участок отдала…

За чайным столиком воцарилась тишина. В этот момент в стену трижды громко постучали.

– Вот, – побледнела Алевтина Ивановна. – Начинается.

– Погасите свет, – сказал Гек.

Глухие удары в стену повторились, будто стучали черенком лопаты. Потом задребезжало окно. Каждый раз дребезг и постукивания совпадали с шумом проходящего мимо поезда: в доме они были отлично слышны, а снаружи заглушались лязгом колес. Поэтому, в очередной раз заслышав поезд, Гек приоткрыл дверь и выскользнул наружу. Человек обходил дом по кругу и сейчас должен был быть за ближайшим углом, слева. Шум электрички все нарастал. Гек прижался к стене. Электричка просвистнула и стала тормозить. Гек выглянул из-за угла. Правда, человек. Будто сидит у окна, дергая стекло какой-то присоской. Гек прыгнул, надеясь сбить его одним ударом ноги. Все-таки Чук не зря же учил его. Но что тот сомнется, как пустое пальто и сразу откинется на снег, Гек не ожидал. Он сгреб его и, еще не исчерпав злобы, необходимой для драки, долбанул башкой о стену. Тот ожил и стал слабо вырываться.

– Погоди-погоди, мы тебя сейчас разглядим… – сквозь зубы проговорил Гек, нашаривая в кармане зажигалку.

Поезд с лязгом тронулся от платформы под потрескивание дальнего салюта, вспышка которого, отразившись в небе, позволила Геку без зажигалки разглядеть лицо противника – это был Ванька, слабоумный рабочий Стаса, одного из садовских князьков.

– Ты что ж делаешь, сволочь?! – заорал Гек, глядя в уродливое, с вывернутыми вперед ноздрями лицо придурка. Снег, растаявший на Ванькиных щеках, все ярче отблескивал искрами неведомого праздника. – А что, если я тебя сейчас к Стасу отволоку и все расскажу, он же тебя собаке скормит, дурья твоя башка!

– Не нада-а!! – истошно заорал вдруг Ванька, глядя почему-то даже не на Гека, а как бы сквозь него, на небо, откуда стеной накатывал треск грандиозного фейерверка неизвестно какого праздника, черт бы его побрал. – Не нада-а!!! – буквально завизжал Ванька, раздувая под носом кровавые сопли. – Гори-им!!! Пожар!!!

Гек пришел в себя: вокруг было светло, как днем. Из-за магазина в полнеба вставало желтое пламя, с жутким треском разрывая пополам завесу ночного неба… Он бросил Ваньку и, как был, в одном свитере, кинулся туда, куда со всех сторон сбегались люди. Картина, которую они застали, была и величественна, и страшна: сарай, где ночевал бомж, уже догорал, но на верху его металась фигура старухи, выхватывая целые пучки пламени из клубов огня и отбрасывая их прочь.

– Слезай, Аннушка, прыгай! – закричал кто-то.

– Прыгай, прыгай! – завторили люди, как будто старухе не было семидесяти лет и она не должна была, по всей логике вещей, вслед за бомжом ухнуть в огненный колодец догоравшего сруба, чтобы исчезнуть в нем навсегда.

Но она прыгнула. И тут люди увидели ее по-прежнему босой и безумной, с распущенными сожженными волосами – и глаза их наполнились страхом. Она усмехнулась, глядя на них и пошла прочь. После того, чем отплатил ей человеческий род за ее заботы – не без колебаний, но зато бесповоротно и окончательно сдавшись неправде и стяжательству, – она имела все основания плевать на все их скрепленное порукой круговой подлости сообщество. Она выбирала свой путь. Не вспять, нет. Конечно, она не надеялась вернуть времена, когда сила бескорыстия в последний раз объединила людей на посадке деревьев общего сада. Она не могла отменить ни времени, ни нравов, восторжествовавших в нем. Ее опыт был радикальнее – она отринула время человечества и двинулась прямо к матери-природе. Очень скоро она поняла, что путь избран верный, надежный. Она отказалась от общения с людьми, и люди забыли о ней. Но птицы, звери, деревья и растения, которые окружали ее, делались все понятнее, все роднее. Она чувствовала, как приближается друг-дождь, по тому, как радуются растения, открывая навстречу влаге свои устьица. Она чувствовала под ногами воду, мощную воду, а не тот продырявленный частными скважинами водоносный пласт, который уже не мог напитать общие колодцы. Подземная река рассекала землю прямо под нею и наполняла силой. Босыми ногами она чувствовала мощь летнего солнца, запекающего голую красную глину. Но особенно она любила крупитчатый мартовский снег, еще таящий в себе холод зимы, но уже пронизанный со всех сторон лучами и заключающий в себе солнце, как твердые ядрышки…

Только поначалу, когда она еще не понимала как следует, что делает, когда ей временами казалось еще, что она просто бедна и ужасающе одета, ей было трудно. Потом она осознала подвиг, и ей сделалось легко; она не стала получать пенсию, платить за свет и газ, так что свет ей, в конце концов, отключили, и она привыкла жить в темноте, находя, что этак ничуть не хуже. Ибо только людей в темноте сверлят ерундовые тревожные мысли; у нее же мыслей давно никаких не было, были только глубокие, спокойные чувства вроде желания жить в нежной любви ко всякой твари, рождающейся под луной, будь то кошка, мышь или паук, жить беспорочно, наперекор людям, избравшим похоть наживы и сладострастия себе в поводыри. Видимо, чувства эти были настолько явными, что не только мальчишки, прежде с наслаждением травившие ее, но и другие, взрослые, насмешливые и сильные люди перестали выдерживать ее взгляд и, заметив, первыми обходили ее.