с черновиками и т. п. Относительно тифлисцев – ты меня не поняла: я вовсе не проповедую нивелировки под обще-петербургский стиль, но лишь удивляюсь, как можно попасть в новую обстановку и ничего от неё не взять. Киваю и целую.

Илья Зданевич

38

В. К. Зданевич – И.М. 3даневичу

<Тифлис, 1 апреля 1913 г. >

До сих пор не имею известий от тебя, Ильюшенька, не знаю, почему перешёл и т. д. Пиши же! Жалею, что нежная молодая листва и яркая зелень гор существуют без тебя… Хорошо теперь, ещё не жарко, каждый день брызжет дождём, чисто и свежо. Впрочем, говорят, на севере ещё лучше весной-то. В среду лекция Сологуба, участвует и Игорь Северянин. Хочу пойти. Поездка в Батум состоится, но поеду ли я, неизвестно, – нога всё болит, да и Кира… беда с ним. Сидит без отпуска – месяц – приходит только на час обедать, но не столько обедает, как отмывается от грязи, ругается, жалуется. Вот когда неаккуратность и непривычка к порядку даёт свои результаты. Напиши ты ему, теперь он больше, чем когда-либо, ждёт твоих писем, хотя и всегда рад им. Целую.

В. <3даневич>

P. P. S. Умер Курис Михаил Моисеевич. Жаль. С ним связано так много воспоминаний.

39

И.М. Зданевич – В.К. Зданевич

<Петербург, 1 апреля 1913 г. >

Дорогая мама, моя телеграмма оказалась плохо составленной и ввела тебя в заблуждение. Судя по сегодняшним письмам, ты предполагаешь, что причиной драки явился я. Но это не так, и надеюсь, газеты [и мои] письма это выяснят. Папа смеётся и поступает вполне правильно, я тоже не вижу оснований к тому, чтобы волноваться. «Могли искалечить» – этого я не отрицаю, но мало ли когда это может случиться. Я не вижу разницы между моими выступлениями и штурмом Тимотису-банских пещер. [Во всём нужен риск.] И [потом] почему не подебатировать en grand129. [Мне кажется, приятней устраивать подобные бумы, чем ограничиваться. Конечно, можно обойтись и без них, но эти бумы en grand приносят большую пользу.] Позавчера я получил письмо от В.Я. Брюсова, которого ждал месяц130. Я думаю, [В.Я.] Брюсов ответил лишь потому, что я [ныне какое бы то ни было имя] читал в Москве доклад. Ведь посуди – сколько их, аккуратно сдающих экзамены, известных в университетских кругах, и пишущих работы. И неужели я могу отказаться от возможности, стремительно выдвинувшись из общей среды хоть на час, заставить себя слушать и передавать из уст в уста мои лозунги [ «Башмак прекраснее Венеры Милосской», «Я хочу, чтобы солнце вставало, когда я хочу и пока я хочу, нт. п.] Неужели я могу отказаться от острой смены впечатлений и чувства, что нахожусь в вихре толков, [враждебных и согласных взглядов] ради одних только «правовых» лекций. [Я не отказываюсь от последних, но мне их мало.] У каждого свои вкусы. Меня [больше всего] влечёт к строительству [играть роль в жизни]. Пусть сегодня это бум, облекающийся в скандальные формы, завтра [это] будет [носить] иной отклик. [Поэтому негодуя и волнуясь] Ты не права.

Твой Илья

40

В. К. Зданевич – И.М. Зданевичу

<Тифлис, 2 апреля 1913 г. >

Почему нет ни одного письма? Какие причины? М<ожет> б<ыть>, болен?.. Или ещё переживаешь москов<ские> события? Твоё странное молчание наводит на мысль, что ты далеко не так «невредим», как телеграфировал. Если что, пиши, не смей скрывать.

В. 3<даневич>

41

И.М. Зданевич – В. К. Зданевич

<Петпербург, 3 апреля 1913 г. >

Однако я вижу, что попал в положение Николая Черногорского. [И пока державы будут заниматься демонстрацией Скутари падёт.]131 К твоему ультиматуму необходимо приложить некоторые объяснения. 1) Ты башмаком не возмущалась до газетных рецензий. Они заставили переменить тебя взгляд.

2) Если бы я был смешон, то смеялись бы, а не бесились.

3) Если говорить о том, что была подложена свинья, то это сделал я Ларионову, а не наоборот. У бедного был такой растерянный вид на следующий день. Об этом прочтёшь в газетах, мной посланных132. Я же просто заявил, что рад скандалу133. Ни [М.Ф.] Ларионов, ни Дантю, ни Шевченко, ни Бонч-Томашевский, ни кто иной никогда футуристами не были и на следующий день требовали, чтобы я послал письмо в редакции о том, что вечер был отнюдь не вечером футуристов, что я – постороннее лицо, был приглашён в качестве представителя одного из многочисленных течений современного искусства, как Ларионов должен был представить лучизм, Гончарова – национальный примитив, Шевченко – ориентализм, Томашевский – народный театр и т. п. Я отвечал: «Нет» и заявил, что, т. к. мой доклад перевесил остальные, я считаю вечер своим и первым вечером русского футуризма. Подобного рода заявление и будет сделано мной 7-го числа. Теперь отвечаю на ультиматум: Меня удивляет, что ты споришь со мной по поводу моего поведения. Но что же я делаю: всего лишь показал башмак. Ведь я не устраивал скандала. Если ты хочешь спорить, то опровергай мои убеждения. Пока же я убеждён, что современный башмак прекрасней Венеры Милосской, я его изъять не могу. К тому же слишком поздно. Нынче третье число. Доклада сократить не намерен, а наоборот, расширю, прибавив воззвание к Москве и манифест Петербургу134, расширю, потому что тут я читаю один, а прения запрещены градоначальником. Говорить «они» не могу, ибо больше трети положений – и самые заметные – мои, и никому их приписывать не намерен. Первый экзамен через две недели, и к нему я готов. Передайте Лоладзе благодарность за чучхелы. Ты недовольна, папа не смеётся. Но теперь смеюсь я.

Илья Зданевич

42

В. К. Зданевич – И.М. Зданевичу

<Тифлис, 4 апреля 1913 г. >

Хотя я и верю, что ты здоров, но, читая твоё письмо, полученное сегодня, я так волновалась, так вся дрожала с головы до ног и так плакала, что едва чувствую в себе силу написать несколько слов. Вся эта безобразная сцена, как живая предо мной… Какой стыд, какая нелепость… Боже мой, холить, беречь, растить, дрожать над каждым самым незначительным заболеванием, прилагать все средства для того, чтобы ничего не вредило, не задерживало ни развития, ни роста – и вдруг… драка, такая драка! Стаканами, блюдечками, стульями… Могли проломить голову, отбить лёгкие, сломать руки, ноги… Пусть начала публика, но кто её до этого довёл? Никто не виноват кроме тебя, никто. Ты, неразумный, глупый детёныш, ты, ты