Великий Фред говорил вполне веско. Я невольно ахнул.

Репортер, не мигая, глядел на Фреда, а тот с величайшей серьезностью взирал на репортера. И тут Фред вывел заключение:

– Человек, у которого шла носом кровь, вытирал ее рукой и своим платком, затем вытер руку о стену. Это очень важная деталь, – добавил он, – ибо в таком случае убийце, чтобы считаться убийцей, вовсе не обязательно быть раненным в руку!

Рультабий долго думал, потом сказал:

– Есть кое-что поважнее, господин Фредерик Ларсан, чем грубое обращение с логикой; я имею в виду ту самую установку, свойственную некоторым полицейским, что заставляет их от чистого сердца незаметно приспосабливать эту самую логику к нуждам их собственных концепций. Я полагаю, вы не станете отрицать, что у вас уже есть вполне конкретное соображение относительно личности убийцы, господин Фред… И вам вовсе не нужно, чтобы убийца был ранен в руку, иначе соображение ваше потеряет под собой почву… Поэтому вы стали искать и нашли нечто другое. Это очень опасный метод, господин Фред, очень опасный, когда в подтверждение собственной идеи, тем более в таком деле, где речь идет об убийстве, отыскиваются требуемые доказательства! Это может далеко вас завести… Берегитесь судебной ошибки, господин Фред, она подстерегает вас!

И Рультабий, небрежно сунув руки в карманы, тихонько посмеиваясь, уставился своими круглыми глазками на великого Фреда.

Фредерик Ларсан молча разглядывал этого мальчишку, который почитал себя сильнее его. Затем, пожав плечами, поклонился нам и ушел, размашисто шагая и постукивая по камешкам на дороге своей длинной тростью.

Рультабий смотрел ему вслед. Потом, повернувшись к нам, юный репортер с радостным и уже торжествующим видом провозгласил:

– Я его побью! Я превзойду великого Фреда, каким бы искусным он ни был, я всех их побью… Рультабий сильнее их всех! А великий Фред, знаменитый, прославленный, грандиозный Фред, единственный, неповторимый Фред несет несусветную чушь! Несусветную чушь! Несусветную чушь!

Он попытался изобразить антраша, но тут же, не закончив своих хореографических упражнений, внезапно замер. Я проследил за его взглядом: глаза Рультабия были прикованы к господину Роберу Дарзаку; с перекошенным лицом тот глядел на тропинку, сравнивая собственные следы с «элегантными» следами убийцы. РАЗНИЦЫ НЕ БЫЛО НИКАКОЙ!

Мы думали, он лишится чувств, зрачки его, расширившиеся от ужаса, избегали нашего взгляда, а правая рука судорожно теребила темно-русую бородку, обрамлявшую его честное и мягкое лицо, на котором было написано глубокое отчаяние. Потом, наконец взяв себя в руки, он поклонился нам, неузнаваемым голосом сказал, что ему необходимо вернуться в замок, и тут же ушел. Мы проводили его долгим недоумевающим взглядом.

– Вот черт! – вырвалось у Рультабия.

Вид у репортера тоже был подавленный. Он достал из бумажника чистый лист и, как в прошлый раз, вырезал ножницами контур элегантного ботинка убийцы, модель которого осталась здесь, на земле. Затем он приложил этот новый бумажный след к отпечатку ноги господина Дарзака. Совпадение оказалось идеальным. Рультабий встал, снова буркнув:

– Вот черт!

Я не решался вымолвить ни слова, прекрасно понимая всю важность того процесса, который скрывали шишечки на лбу Рультабия.

– А я все-таки верю в то, что господин Робер Дарзак честный человек…

И оживленный репортер потащил меня в харчевню «Донжон», которая виднелась в километре от пруда на дороге возле маленькой рощицы.

Вид у харчевни «Донжон» был далеко не шикарный, но мне нравятся такие старые дома с почерневшими от времени и копоти балками, эти постоялые дворы эпохи дилижансов, шаткие строения, от которых вскоре останутся одни лишь воспоминания. Они та самая частица истории, которая связывает нас с прошлым и продолжает его, они вызывают в памяти старинные дорожные сказки тех времен, когда на дорогах вас еще подстерегали опасности и приключения.

Я сразу же понял, что харчевне «Донжон» по меньшей мере два века от роду, а то и больше. Щебень с известкой кое-где уже отвалились, обнажив мощную деревянную основу, все еще отважно поддерживавшую обветшалую крышу. Сама она слегка покосилась, нахлобучившись на свои подпорки, и стала похожа на картуз пьянчужки, съехавший ему на лоб. Железная вывеска над входной дверью постанывала под порывами осеннего ветра. Местный художник изобразил на ней нечто вроде башни с островерхой крышей и фонарем, напоминавшими донжон замка Гландье. Под этой вывеской на пороге стоял мужчина весьма неприветливого вида; судя по складкам, прорезавшим его лоб, и сердито сдвинутым густым бровям, его одолевали довольно мрачные мысли.

Мы подошли к нему вплотную, и только тогда он соизволил заметить нас, осведомившись малообещающим тоном, не надо ли нам чего. То был, несомненно, не слишком любезный хозяин этого заведения. И так как мы выразили надежду пообедать у него, он признался, что не располагает припасами и что ему будет затруднительно исполнить наше желание. При этом в глазах его сквозило явное недоверие, причину которого я не мог разгадать.

– Вам не нужно опасаться нас, – сказал ему Рультабий, – мы не из полиции.

– А я не боюсь полиции, – ответил мужчина. – Я вообще никого не боюсь.

Знаками я попытался дать понять моему другу, что мы хорошо сделаем, если не будем настаивать дальше, однако мой друг, которому, очевидно, во что бы то ни стало хотелось проникнуть в эту харчевню, проскользнул чуть ли не под мышкой у стоявшего в дверях мужчины и очутился в зале.

– Входите, – пригласил он меня, – здесь очень даже симпатично.

И в самом деле, в камине пылал жаркий огонь. Мы подошли поближе и протянули к живительному теплу руки, ибо в то утро уже ощущалось дыхание зимы. Комната была довольно большой, там стояли два внушительных деревянных стола и несколько скамеек; стойку украшали, выстроившись в ряд, бутылки с сиропом и алкоголем. Все три окна выходили на дорогу. Яркий рекламный плакат на стене, на котором красовалась юная парижанка, с дерзким видом поднимавшая свой стакан, прославлял достоинства нового вермута, будто бы вызывающего аппетит. На каминной доске хозяин харчевни расставил множество горшков и кувшинов из керамики и фаянса.

– Какой прекрасный камин! Вот где хорошо поджарить курицу! – заметил Рультабий.

– У нас нет курицы, – заявил хозяин, – даже несчастного кролика – и того нет.

– Я знаю, – промолвил мой друг с явной насмешкой, и это, признаться, удивило меня. – Я знаю, что теперь самое время отведать свежатинки.

Признаюсь, я совсем не понял смысла фразы, произнесенной Рультабием. Почему он сказал этому человеку – «Теперь самое время отведать свежатинки»? И почему хозяин харчевни, стоило ему услышать эту фразу, тихонько выругался, но тут же взял себя в руки и неожиданно покорился необходимости выполнять нашу волю, точно так же, как господин Робер Дарзак, который на все был согласен, после того как услыхал роковые слова: «Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает»? В самом деле, мой друг обладал, видно, особым даром заставлять людей понимать себя при помощи совершенно непонятных фраз. Я сказал ему об этом, но он лишь улыбнулся в ответ. Мне, разумеется, хотелось бы, чтобы он снизошел до объяснения, в чем тут подвох, но он приложил палец к губам, а это со всей определенностью означало, что он не только сам не желает ничего говорить, но и мне советует помалкивать. Тем временем хозяин, толкнув маленькую дверцу, крикнул, чтобы ему принесли полдюжины яиц и кусок вырезки. Поручение это тотчас было выполнено молодой и весьма привлекательной женщиной с восхитительными белокурыми волосами и огромными, прекрасными и нежными глазами, глядевшими на нас с нескрываемым любопытством.