День, не торопясь, по-летнему, полз к закату. Вечер нес сложный запах бархатцев, дорожной пыли и жженых автомобильных покрышек. Из открытого окна кухни выполз аромат подгоревшей пиццы. Ни на что живое не похожий запах клея обещал временное забытьё. Опасные забавы. Они были. И были частыми в тени гаражей. Никому не нужные эксперименты с дыханием.

— Юрка, Юрка, очнись! — Меня кто-то тряс за плечи.

— Ну как? — Все ждали подробностей.

Я закрыл глаза. Полубредовое видение. Оно приходило ко мне тогда, когда моя температура делала резкий скачок к сорока градусам. Я распутывал огромный клубок ниток в каком-то сизом тумане. Нитки путались, это меня злило и лишало сил. Они обматывали меня, словно паутина громадного паука. Я помню, что нитки были яркие, какого-то бордового цвета. Опять накатило, словно я заболел. Ненавижу такое состояние беспомощности! Попытки распутать узлы из толстых ниток заканчивались одинаково — полной потерей сознания.

— Что делать? — все спрашивали друг друга, и каждый отводил глаза. — Оставить за гаражами и ждать? Или все-таки… Кто пойдет?

Послали Кольку, новенького, за нашей воспитал кой.

— Доигрались, паразиты! Неси нашатырь! Он в шкафу с краю, в нашей воспитательской.

Лариса Ивановна отдает приказ Кольке, а меня пока хлопает по щекам, пытаясь привести в чувство.

— Слава богу, очухался! Вам что, дуракам, жить надоело?! Себя не жалко, нас хоть, идиоты, пожалейте! — Тревожность уходит с лица Ларисы Ивановны.

Взгляд ее серых глаз не режет сталью. В нем беспокойство. Я понимаю, что и она такой же человек, как и все. Вся эта строгость наносная, а сними ее, как шелуху с лука, и будет тебе просто человек.

— Да чо вас-то жалеть? — заступается за меня и всех нас Колька Копытин.

Колька (Копыто) недавно переведен из приемника, куда попал за бродяжничество. Малый шебутной. Сказал, что, после того как его в приемнике постирали в ванне вместе с одеждой, у нас еще вольготно живется. Сначала Копыто пытался прессовать младших, но ему не повезло в этом начинании, потому что один из младших оказался братом старшего.

— Поогрызайся мне еще! Узнаю о подобном — все в специнтернат поедете!

— Да ладно. Я-то здесь ни при чем. Я мимо шел, — обиженно бормочет Колька.

— Мимо он шел! Он чуть на тот свет не отправился. А вы все «мимо шли»! Сейчас всем зрителям уши как следует надеру, чтоб смотрели поменьше.

Я с теми играми завязал сразу, с первой попытки. Вовка дважды искал «седьмое небо». Мы никогда не говорили с ним о том, что тогда произошло. А тут, двадцать лет спустя, друга потянуло пооткровенничать.

— Юрка, помнишь, как я в больницу попал?

— Помню.

Скандал тогда удалось замять. Всех предупредили, чтобы держали рот на замке.

— Я вот думаю: чего нам не хватало?

— Кайфа от жизни, наверное, — размышляет Вовка. — Я никому тогда не рассказал, что под кайфом увидел.

— А что увидел? В глаза костлявой заглянул или параллельный мир высмотрел?

— Да какой там! — махнул рукой Вовка. — Видел траву зеленую. Я потом часто вспоминал видение. И понял, что никакое не видение это. Так… эпизод из детства. У нас перед домом трава росла. Зеленая. Высокая. Когда меня в приют увозили, это последнее, что я запомнил. Как в песне: «И снится нам трава, трава у дома, зеленая, зеленая трава…» Это как предсмертный сон, какое-то воспоминание лучшего из того, что было. Знаешь, эта трава как Рубикон: вот он — дом, а вот он — детдом. Была семья — и нет ее. Была жизнь. А могло и не стать ее. И все из-за дурацкого выпендрежа, любопытства ненужного.

Именно после того дня с пробой понюхать клей Ольга Борисовна и пригласила меня в гости. Я потом часто размышлял, а что было бы, если бы меня вообще не стало? Тогда я не задумывался об этом. Мне казалось, что моя жизнь невесома и неразрушима, она — данность, которой не страшны галлюцинации с их параллельными мирами и светом в конце тоннеля. Параллельный мир… Может, он и есть где-то. Только то, что кажется им, вовсе не он сам. Это просто иллюзии, за которыми будет пустота. Кто знал бы обо мне, если бы я не очнулся от того сомнительного кайфа? Никто. Если бы это было так, то я не написал бы все это, не познакомился бы с Ириной, не было бы Любашки и мы с Вовкой не пили бы сейчас коньяк. Ничего не было бы. Секунды эйфории в состоянии зомби за вечность. Лучше быть ловцом своего счастья в реальности, чем ловить несуществующее.

Вовка любил возвращаться к своим родным пенатам. Он частенько убегал из детдома навещать тетку, если ему казалось, что она про него забыла. Где-то в глубине души он верил, что наступит такой день, когда тетя Ира придет и заберет его навсегда. Он делился этой мечтой со мной, рассказывая, как они с двоюродными братьями сделают плот и отправятся по реке на островок, где стоит избушка рыбаков. Но годы шли, а тетка так и не забрала Вовку, наверное, боялась, что племянник станет обузой. А может, думалось ей, что баламут Вовка плохо повлияет на ее детей. Один двоюродный брат Вовки спился и умер. Второй женился и уехал далеко, редко вспоминая мать. А Вовка не обижается на тетку, часто навещает и помогает ей.

Вовкина мать умерла шестнадцать лет назад, летом. Она была астматиком. Никто не знает, почему она не воспользовалась баллончиком. Не успела или не захотела? В воспоминаниях Вовы мама была сродни фее: красивая, добрая, умная. Она воспитывала сына одна. Об отце Вовка не сказал ни одного слова. Мать так и не рассказала ему, где живет его отец. Вова помнил цвета и фасоны всех маминых платьев. У тетки хранился семейный альбом маленькой Вовиной семьи. На всех детских додетдомовских фотографиях Вовка улыбается во весь рот. На наших общих фотографиях Владимир Михайлюк выглядел сосредоточенным, словно пытался вспомнить что-то очень важное и не мог.

— Нам надо прожить полжизни, чтобы понять, что кайф — это сама жизнь. Юр, а давай в детдоме ребятне скалодром сделаем?

Я вижу, как Вовка загорается новой идеей и лихорадочно ищет листок бумаги, чтобы набросать там подробный план тренажера.

— Давай.

Мысли кипят в этом генераторе идей. Как и что делать, понятно. Непонятно, где денег взять.

Вовку привезли к нам десятилетним мальчонкой. Щупленький, не по возрасту длинный пацаненок с густой растрепанной шевелюрой. Взгляд черных глаз никогда не задерживался ни на чем дольше двух секунд. Вовка носил очки, за что и получил прозвище Базилио, Базиль. Было у Вовки странное увлечение. Он всегда что-то коллекционировал. Всякие бесполезные, с моей точки зрения, вещицы. Это были найденные осколки битой глиняной (желательно, но не обязательно — фаянс тоже подойдет) посуды, необычные по форме камни, сучья и перья. С этой его манией тащить в группу все что ни попадя воспитатели сначала активно боролись. А потом разрешили хранить все «сокровища» в коробке в подсобке, запретив складывать что-либо из находок в тумбочку.