— Смотри, это я маленькая. А здесь я иду в школу. А это моя, то есть наша, сестра. Вот она у бабушки. Оля вообще выросла у нее. У бабушки Нади здорово. В деревне есть лошади. Вот смотри — это Цыган. Соседский конь. Мы носили ему яблоки. Он только с виду грозный, а так добрый и хитрый. Оля умеет ездить на лошадях, а я нет. А ты умеешь?

— Не умею.

Я думаю о том, что у меня нет фотографий, где меня провожают в первый класс с огромным букетом.

Мы пришли в школу стайкой взъерошенных воробьев, прыгающих на одном месте и готовых упорхнуть в случае опасности. У нас не было опознавательных атрибутов первоклашек: ни улыбающихся родителей, бабушек-дедушек, ни ярких букетов. В одинаковых инкубаторских портфелях было все такое же одинаковое. Как у всех. Так положено. В школе я учился неплохо. Единственная пятерка по рисованию среди стандартных четверок. Тройки по математике и химии. Учителя требовали от нас знаний для видимости, чтобы мы не сильно портили общую успеваемость.

Мой друг Вовка обожал историю и химию. Двоечник по русскому, он тем не менее здорово писал сочинения. С жуткими орфографическими ошибками и уморительным содержанием, сочинения Вовы были гвоздем урока литературы. У Вовки была интересная особенность в написании сочинений. Он ухитрялся подогнать тему под ту, которая его интересует. Совсем как в анекдоте про студента: вот если бы у рыбы была шерсть, то у нее водились бы блохи.

Ольга Борисовна сохранила и потом вернула творцу одно его сочинение про синиц. Он подарил его в копилку литературных школьных интересностей моей супруги — учителя русского языка и литературы. Друг мой всегда обожал собак, собаки отвечали взаимностью. Мне кажется, что Вовка понимает их собачий язык, а они понимают Вовку. Он часто вспоминал Трезорку, пропавшего после смерти матери Вовы.

Сочинение про синицу, написанное пятиклассником Вовкой

Синица хорошая добрая птица. Она лутше варабья. Не прыгает как он туда-сюда. А сидит себе на ветке и смотрит по сторонам. А еще на будку смотрит. В будке жывет Трезор. Самый умный в мире пес. Он пятнистый как осенняя дорога с первым снегом. То тут, то там пятна: чорные или белые. Синице надаедает сидеть на ветке и она садится прямо на конуру Трезора. А псу все равно. Станет он беспокоится из-за какой-то птицы, пусть и симпатичной, но непонятно о чем тренькающей: «Синь-синь!» Вот у Трезора много собачьих слов. «Ва-а-у-у» — чем-то расстроен. «Ргав-ргав-ф-ф!» — «хозяин, идет чужак!» «Гау-гав!» — «ура!» Да много чего он говорит. А синица? «Тинь» да «синь!» То ли дело сабака — она друк чилавека. Синица что? Так дапалнение к деревьям. Вот Трезор знает все деревья в округе. Все пометит. А как же! Ведь в мире полно других псов. Они должны знать, что тут проходил Трезор. Говорят, лутше синица в руке, чем журавль в небе. Не согласен. Лутше пес с мячём в зубах, чем синицы и журавли в небе. Они что? Птицы. Улетят. А пес? Он всегда рядом. Я люблю Трезора, только он потерялся. Если увидите пятнистого пса с белыми лапами, сообщите, пажалуста, мне или моей тете.

Из воспоминаний меня выдернул звонкий голос сестры:

— Юрка, здорово, что ты нашелся! У меня теперь есть старший брат. А еще мы теперь многодетная семья: нас же трое. Я тебя завтра познакомлю со своими друзьями. Они тебе понравятся.

А у меня был только один друг. Зато настоящий. Такой друг, как Вовка, стоит сотни иных полудрузей-полуприятелей.

Я слушал свою общительную сестру и кивал в знак согласия. Вспомнилась Люба, пряничный домик. Неужели все это было? А может, все это мне приснилось? Как быстро начинает стираться из памяти совсем еще недавнее прошлое. Меня это пугает.

Я ни разу не спросил мать, почему она оставила меня тогда в роддоме. Также я не стал спрашивать, почему после стольких лет они решили меня забрать. Я не знаю, где живет мой биологический отец и знает ли он вообще, что я существую. Тот, кого я называл отцом, умер два года назад. Он был очень хорошим отцом. Уж для кого я точно стал сюрпризом, так это для него. Женившись, он не догадывался, что у его избранницы кроме дочери есть еще и сын. Кроме двух сестер у меня куча двоюродных и троюродных родственников. На свою первую зарплату я купил подарки родным. Впервые в жизни я сам покупал подарки. Может, кто-то скажет: «Сентиментально!» Только вам не понять, что билет до Луны из детдома достается не всем.

Каждое лето я приезжаю домой. В поселке давно перестали судачить о моем неожиданном появлении. И старушки больше не качают головами, когда я прохожу мимо них. Я стал почти своим и для них тоже. Мне очень тяжело давалось это слово — «мама». А потом как-то незаметно оно вошло в мою жизнь.

Я в тот первый день съел слишком много копченой колбасы. Я ел ее первый раз в жизни. Поэтому первое время у меня слово «мама» и слово «колбаса» каким-то очень неприятным образом подсознательно ассоциировались. Прошло довольно много времени, прежде чем мне удалось отделаться от этой странной двусмысленной ассоциации. Я увидел многое из того, что было скрыто на другой стороне Луны. Оказывается, картошку можно жарить, курица бывает целой, а не кусочками, даже когда достаешь ее из духовки, огурцы можно рвать с грядки и сразу есть (лучше немытыми — так вкуснее). К чему я так долго привыкал, так это к тому, что можно есть в одиночку.

Почти все лето я провел в деревне. Оказалось, что я, как и мои сестры, люблю лошадей. Эти умные животные все понимают. Даже кивают головой в знак согласия. Приезжала моя старшая сестра с мужем и сыном. Чудно́, что с мужем сестры и мелким (племянником) у нас одинаковые имена. Проще всего общаться было с младшей сестрой и племянником. Каждый день мы с ними ходили на пруд. Пруд был огромен. Его величие не портили ни группы купающихся, ни караваны уток и гусей. Рядом с прудом был песчаный карьер. Мы с пятилетним Юриком (родные называли его Юрис, чтобы не путать с отцом) строили песочные замки, рыли траншеи и выкапывали пещеры. Как-то я увлекся и стал копать тоннель в глубь песочной скалы.

Тяжело открываются глаза. Свет. Незнакомое лицо склоняется надо мной.

— Что видишь?

— Вас вижу. Где я?

Над головой беленый потолок. Больничный белый цвет. Кому-то он дарит жизнь и надежду, а кому-то — покой.

— В больнице. Ты в рубашке родился. Повезло тебе, парень. Выйдешь — ставьте с мамой магарыч хлеборобам. Заходите, — обращается врач к кому-то невидимому. — Разговорами его не мучить, — добавляет он и выходит из палаты.

В палату заходит мать. В щель неплотно прикрытой двери заглядывает младшая сестра. У матери грустное, заплаканное лицо. В руках носовой платок. Лизка в нетерпении крутится у двери и полушепотом спрашивает:

— А мне можно?

— Погоди! — машет мать.